Глава 9 Армия

                                                                                И от тайги до британских морей
                                                                                Красная Армия всех сильней!
                                                                                 .   Так пусть же Красная
                                                                                     Сжимает властно
                                                                                      Свой штык мозолистой рукой,
                                                                                      И все должны мы
                                                                                      Неудержимо
                                                                                       Идти в последний смертный бой!...

                                    АРМИЯ

    

      

    Школу я окончил в 1952 году. Незадолго до выпуска нас, учеников мужской школы, пропустили через военкомат. Он и теперь находится там же, где и тогда - на Морской, под библиотекой. Ребятам, годным в армию,  на выбор предложили ряд военных училищ, разных родов войск и в разных городах. Что-то подобравшим после окончании школы выписали туда направление. И ребята без хлопот поехали по указанному адресу для сдачи вступительных экзаменов.  У меня получилось несколько сложнее. Мест в намеченное нами  Ленинградское артиллерийско-техническое училище в военкомате не было. Но мы списались с училищем  напрямую, выслали туда необходимые документы и в ответ получили вызов для поступления. Ехать можно было самостоятельно, снявшись с военного учёта в Ялте. Но отец поступил иначе. На основании вызова оформил в военкомате мой призыв в армию с одновременным направление в моё училище уже  из военкомата. Конечно, выбив там и проезд мне до Ленинграда «по казённой подорожной». Был он в пробиваниях, как говориться, дока. И лишней копейки на меня не потерял. Да и во всех моих документах, даже в удостоверении личности и в военном билете стало значиться, что в армию призван я ялтинским военкоматом. Потом, когда приезжал в отпуска в Ялту, а пляжи загородили и сделали платными, я туда проходил, как местный житель, без оплаты. Ялтинцы показывали паспорта с местной пропиской, а я – удостоверение личности, где было слово «Ялта».  Через 28 лет, в 1980 году, при демобилизации, на основании той записи был я своею частью направлен обратно в Ялту, для постоянного проживания. На том же основании меня в Ялте и прописали. При наличии, конечно,  собственной жилплощади. Очень ограничено было с пропискою на Южном берегу. По каждому человеку решение принимал лично начальник милиции. Но в 52 году до прописки предстояла ещё целая военная эпопея

            Ленинград тогда был напичкан училищами. Одних только артиллерийских – четыре штуки. Два строевых и два технических – зенитной артиллерии и моё - наземной.  Находилось оно по проспекту Литейный № 3. Главное фронтальное здание, постройки 1770-х годов, протянулось по Литейному на весь квартал, от ул. Чайковского до Шпалерной (в советское время Воинова). А за фронтальным во внутреннем дворе -  ещё не менее десяти больших 2-этажных зданий. (Больших не количеством этажей, а высотою этих этажей и огромностью в них помещений, без перегородок, от окон до окон. И смотрелись здания, бывшие цеха орудийного завода, этажа на четыре, а то и на все пять). В одном крыле первого этажа главного, фронтального помещались отделы и отделения управления училища. В остальных его помещениях – учебные классы. Во внутренних  же строениях – казармы, обширные классы под артиллерийские орудия, учебные мастерские, службы обслуживания. Но то, для меня, переступившего порог училища в середине сентября 1952 года, ещё не существовало.

           На входе курсант, дежурный по КПП, с шашкой на боку, взглянув в моё предписание и в паспорт, посторонился в дверях и указал направление в приёмную комиссию. Там тоже вопросов никаких не задавали. Сидящий офицер просто забрал необходимые документы, заранее мною подготовленные – паспорт, аттестат, предписание, характеристики от школы и от комсомола, автобиографию и медицинскую справку. И ещё, заполненную в военкомате стандартную, отпечатанную в типографии, на нескольких листах анкету. В неё очень подробно вносились сведения о себе и о родных, близких и дальних, даты их рождений и смертей, профессии, образования, партийности, судимости, пребывания в плену, проживание под оккупацией и за границей. В документы офицер  даже не заглянув, а только вслух перечислив, сколол большой скрепкой в единую пачку и приказал находящемуся в комнате солдату: «Отведи в карантин!» И был я отведён сквозь училищные корпуса на хозяйственный задний двор и сдан сержанту–срочнику, карантийному старшине. Тот тоже, не задав мне вопросов и никак не оформив, просто провёл в довольно большое помещение – казарму и, похлопав рукою по одной из коек, только и сказал: «Вот твоё место. Не отлучайся». Я огляделся. Из мебели в казарме стояли лишь койки, двухэтажные, штук сто.  На каждой лежало по голому пузатому матрацу, набитому ещё не умятой соломою. И  - ни одеяла, ни подушки. И - ни табуретки, ни тумбочки. На некоторых койках сидели или валялись в одежде кандидаты (университетского слова «абитуриенты» в армии не употреблялось). Ни молодого гама, ни вздорности, ни рассуждений, ни предвступительных волнений. Все с тупыми, безучастными лицами. Как теперь авиапассажиры, ожидающие в терминале посадки в откладываемый и откладываемый рейс. Ребята были деревенские и городские. Тогда такое отличие было очень рознящим и по одежде, и по повадкам. Деревенские одевались только для прикрытия и согревания тела во что имелось, однотонное и выглядевшее всегда мешковиной. А городские – поярче. И обязательно с элементами форса у одних и с заявками на «интеллигентность» у других. Деревенские смотрелись покорившимися обстоятельствам, дремлющими, одинаковыми, даже с разными лицами и комплекциями. Держались они кучно, разговоры с незнакомыми не поддерживали. Но сквозь серую их одинаковость проступала недемонстрируемая и хитроватая сила. Над такими не поизмываешься!  Ну а городские были поконтактнее, свободными в движениях и в выяснениях. От них я понял, что в карантине в то время формировался второй поток приёма в училище. С первым уже разобрались. И тех, зачисленных,  переодев в рабочее солдатское, отправили на работы в училищный лагерь. Кто-то ещё просветил, что в два часа поведут на обед. Я взглянул на часы, послепобедный подарок отца, – до обеда времени оставалось достаточно для недалёкой прогулке по Ленинграду. И, не теряя времени, направился к выходу. Но выходные двери перед моим носом с удовольствием перегородил шашкою дежурный по КПП. И пояснил ироническою фразою явно из какого-то дореволюционного романа: «Выпускать не велено!» И когда я уже повернулся назад, запел, забавляя себя в нудном наряде, сентиментальную песенку:

                               Ах, попалась, птичка, стой!

                               Не уйдёшь из сети.

                              Не расстанемся с тобой

                              Ни за что на свете…

Тогда курсанты и студенты были читающими и свободно вплетали стихи и цитаты в свои поступки и разговоры. А я поплёлся на отведённое мне  место. Уже осознавая себя в кастовом армейском пространстве. В пространстве, выгороженном от общества заборами, уставами, самоотрешенностью и тем самым осознаванием себя другим. На 28 лет жизни.

            Мне приходилось уже спать на соломе. Даже целое лето под Пензой в шалаше. Но там была просто наваленная солома. Совсем же другой она оказалась запиханною в матрасе. В этом я убедился, забравшись поскучать в ожидании обеда на верхнюю койку. Под весом тела солома смялась буграми, давящими тупою болью в бока и спину. Да и отсутствием подушки удобств не добавлялось. Потом, укладываясь на ночь спать, ложил я под матрас свои ботинки, чтобы приподнять его под голову.  Вещей с собою в училище я не взял никаких – шёл ведь только отнести документы. Поэтому заваливался спать, не снимая штаны и рубашку.  Ночи в Ленинграде холодные и сырые даже летом. И чтобы их скоротать без одеяла, пришлось проявить уже солдатскую находчивость. Наваливал на себя «подручное средство» - матрас со свободной кровати. Бритву по утрам выпрашивал у покладистых городски, вытирался подолом своей рубашки. А казарма нешумно наполнялась новыми кандидатами. Появлялись даже солдаты и сержанты  срочники. И даже матросы и флотские старшины. А в последние дни карантина – немного суворовцев. Никаких поблажек или привилегий карантийный наш сержант им не предоставлял. И выделялись они от нас, вчерашних школьников, только формой  и постоянным сном. В соответствие с вековыми постулатами русской армии: «Солдат спит – служба идёт» и «При неясной обстановке – ложись и спи»

                И потянулись дни безделья и неопределённости. Нас не строили, не дрессировали, не считали, не развлекали. Не привлекали ни к каким работам. Я даже не помню, чтобы убирали мы свою казарму (она просто не убиралась). Но никто из нас не знал, что будет с ним через следующую минуту. Было понятно, что про нас не забыли и что над нашими скреплёнными скрепками документами работают где-то в кабинетах управления. Трижды в день тот же сержант, карантинный старшина, подавал команду: «Карантин, выходи строиться на обед (завтрак, ужин)!» И отводил нас полустроем, полустадом в училищную столовую. И он же по несколько раз в день, появляясь с бумажкой в руках, выкрикивал в казарму указанные в списках фамилии. Отобранных строил и, подав команду: «Шагом марш!», выводил из  казармы тем же полустадом. На резонный вопрос ещё не военных: «Куда ведут?» - ответ был таким же резонным: «Там скажут». «Там» оказывалась санчастью с медкомиссией. Врачей я проскочил без запинки, хотя и проверяли там дотошно. Многих, очень многих признавали негодными. И чаще всего, как мне помнится, - по давлению. В санчасти, конечно, о пригодности или о непригодности ничего не говорили. Но по вопросам врачей и сосредоточивании их над чем-то предположить результат было можно.

           И так же по несколько раз в день появлялся солдат из комиссии приёмной, тот самый, что привёл меня в казарму, и тоже зачитывал фамилии, но уже отчисляемых, которым следовало забрать свои документы и покинуть стены училища. Причину отчисления, конечно, не называли. Но понятно было, что не проходит или анкета или здоровье. Вместо отчисленных в казарме появлялись новые. Койки не пустовали. Но второй марас я ухитрялся удерживать при себе. До 1 сентября кормили нас по солдатской норме. Пища грубая и недорогая. В день – 150 гр мяса с костями (выход готового – мизер), 100 гр рыбы, тоже с головами и кишками, сахара 30 гр, чёрного ржаного хлеба 700 гр и 300 гр серого. Мало овощей. Все три раза в день крупы. Супы тоже крупенные. А крупа самых низких сортов – ячневая, пшеничная, овсяная. Жир – маргарин и смалец. И, конечно, ни молочного, ни фруктов, ни компота. Количество пищи достаточное для поддержания жизненных сил. Но на столах ничего не оставалось, и желание поесть никогда не пропадало.

            В условиях приёма предусматривалось пять экзаменов. Письменные и устные по русскому и математике. И ещё физика или для боеприпасников химия. Но я не видел, чтобы кто-то в нашем карантине раскрывал учебники. Ежедневные пачками отчисления настраивали на неуверенность в возможности дотянуть до экзаменов.  Это, как в еврейском анекдоте: «Изя, вымой шею – к нам гости придут!» «А если гости не придут, я так и буду сидеть с вымытой шеею?» Мы были не тупее того еврейского мальчика. Да и лично я после недавних выпускных экзаменов в свих знаниях был уверен. И получилось, что правильно сделали, не мучая себя зубрёжкой. Через пару дней после медкомиссии наш сержант прокричал в казарме штук сто фамилий. И вызванным приказал строиться, взяв с собою авторучки. Меня назвал тоже. Мы не спрашивали, куда нас ведут и зачем  - армейский ответ уже знали заранее: «Там узнаете».  И там действительно узнали. «Там» – это большая аудитория, где два или три офицера скоренько рассадили довольно тесно нас за столы, а вошедший полковник, с брошюркой в руке, объявил: «Будем писать диктант». И начали писать. Полковник или забыл за давностью школы, как преподавателями произносятся диктантные тексты, или специально усложнял написание, чтобы служба не казалась мёдом. Он не диктовал и не повторял. Он просто читал вслух текст, но монотонно, без интонаций, делая короткую запинку через три–четыре слова. Как метрон. И текст был не школьный, а что-то из публицистики.  По аудитории прошёл шумок, кто-то попросил повторить. Но полковник с искренним  удивлением переспросил: «Не успеваешь? – и добавил – Пиши, что успеешь. Разберёмся». Других проверок знаний я не помню. Наверно не было. Иначе оригинальностью своею они врезались бы в память. А солдат из приёмной комиссии продолжал каждый день приводить новое пополнение и зачитывать фамилии отчисленных. Положение у всех нас, карантинных, было неопределённо, но принять какое-либо участие в решении своей судьбы мы не могли. Пассивно ждали.

             Моей деятельной натуре такое прозябание было как-то не по себе. Но на моё, помню, цивильное брюзжание о безделье и неопределённости солдат, беспробудно спавший на соседней койке, равнодушно заметил: «Раз так делают – значит так надо», - и уснул дальше. Он усну, а нехитрая солдатская философия, мимоходом и кратко в меня вложенная, стала по всей моей дальнейшей жизни пониманием непонимаемого. И всё непонимаемое понималось безэмоционально просто – так надо. Оно ведь и в самом деле, если вдуматься абстрактно, всё проделывание над нами или с нами, маленькими людьми, имеет разумную жизненную необходимость. И не зависимо от нравится нам оно или не нравится. Не под конкретных оно «делается». Мы только попадаем под это «делается». В народе это «делается» обозначается обычно «данными нам обстоятельствами». И не важно, кем и чем они конкретно создаются или как проявляются. Властью ли доминирующих, или силами природы. Но обязывают и в строю постоять, и под психопатичкой расплющиться, и в дожде помокнуть. Всё оно обоснованно жизненной необходимостью. И далеко не всегда необходимостью конкретных, попавших в «данные им обстоятельства». Но всегда «обстоятельства сильнее нас».  Всегда ими и ограничивается, и принуждается. Иначе не бывает. Хорошо написал Некрасов о свободности тогда ещё, после отмены крепостного права:

:                                        Хочешь – останешься век мужиком,

                                        Сможешь – под небо взовьёшься орлом…

                                          В этих фантазиях много ошибок:

                                          Ум человеческий тонок и гибок,

                                          Знаю, на место цепей крепостных

                                         Люди придумали много иных.

А та солдатская философия понимания данности всегда потом замеряла меня от борьбы с ветряными мельницами. Приемлемы «данные тебе обстоятельства» - приживайся, приспосабливайся к ним и не трепыхайся. А не получается безболезненно, не твоё это -  выскакивай из них в «иные». Так и Ленин советовал  царским солдатам: «Не хочешь воевать – уходи из окопов!» Но и в ином цепи тоже, только «иные». Без них, без ограничивающих и   управляющих, никто и ничто в мире не существует. Вот только перепрыгнуть в иные обстоятельства не каждый может. Ужасны жизненные обстоятельства, к примеру, у мужчины, где жена психопатичка. Размазывает она его мужскую личность по плинтусам и ниже. В этом её кайф, её жизненная необходимость. И ломаются многие под этой дурью, под заклинания «Дурачина ты, простофиля». В ничтожества превращаются слабохарактерные, не способные на поступок, на рывок в иное. И гибнут, кто в петле, кто в бомжах, кто от прежде-преждевременного инсульта или инфаркта. Естественный отбор не дремлет. И обязательно освобождает человеческий вид от неполноценного генофона. Тоже надо. И вполне вписывается в ту солдатскую концепцию. Раз вешаешься, неспособный изменить свою жизнь – значит, так надо. Туда тебе и дорога…

           Я же в армии, начиная с карантина, прижился. Приемлемо оно мне было. Ну а с армейскими невзгодами, большими и  с маленькими, смирялся тем самым пониманием: раз так делается – значит, так надо. Да и были они моему организм, говоря затрёпанными словами, «по большому счёту» не разрушающими, а просвещающими и совершенствующими. Начиная от сентиментальной песенки в дверях училища «Эх, попалась, птичка, стой!…» Слышал я ещё давным-давно, до войны, от полковых красноармейцев про цыгана, какой-то оказией отслужившего в армии. И на вопросы сородичей по табору об армейской службе тот ответил с житейской непосредственностью: «В Красной Армии послужить хорошо. И кормят, и одевают, и в баню водя. Вот только считают часто…» Было мне тогда лет пять-шесть, смысл рассказанного не понял, но вот запомнил. Может, по горько-понимающему смешку присутствующих красноармейцев.  А понимание смысла и горького смешка дошло потом-потом нудными стояниями  в строю. Но ведь и кормили, и в баню водили и себя не жалеть учили…

           А август подходил к концу.  И лишь в последний день месяца в карантине появился офицер со списком в руках. Прокричав в казарму фамилий 20, в том числе и мою, приказал названным построиться. Среди вставших в строй было несколько тоже поступающих солдат, сержантов и выпускников суворовских училищ. Офицер провёл глазами по всем по нам, стоящим в две шеренги, даже немножко прошёл вдоль строя, чтобы разглядеть получше, и, приказав одному из сержантов вести группу за ним, как-то не по-военному, покладисто добавил: «Пойдём домой». Домом оказалась большая казарма, на 300 жильцов, на втором этаже одного из зданий внутреннего двора. Почти одновременно с нами в казарму ввалились ребята, принятые в первом потоке и месяц проработавшие в училищном лагере. Худые, обветренные, обкусанные комарами, но без робости новобранцев. И одновременно казарма наполнялась курсантами второго уже курса, прибывающими из отпусков. Всего в помещении располагалось три курсантских батареи. Батарея в артиллерийском училище – это курсантское подразделение. Каждые четыре из них составляли дивизион. Всего в училище было три дивизиона. А в каждой батарее – по 100 человек, разбитых на четыре взвода, по 25  в каждом. Из них  два взвода второго курса и два - первого. А в каждом взводе – два отделения по 12 человек. Всего в казарме в раз появилось все 300 человеков. И закрутилось…

          В тот день нами, первокурсниками, или над нами, было сделано очень много.  Во-первых, нас распределили по взводам. И каждому взводу представили начальника из курсантов второго курса. Должность у того была – помощник командира взвода. (Для разговорного упрощения слепленная в одно слово – помкомвзвод). Помню фамилию моего - Вовчук, западенец. Небольшого роста, но налитый силою, спесью и дотошностью в выполнении своих сержантских обязанностей. И уже под его руководством нас постригли наголо. Но только школьников.  Поступившим в училище солдатам, сержантам и суворовцам Вовчук лишь укоротил причёски до военного приличия. Он же научил нас приторачивать к гимнастёркам курсантские погоны с широкой белой окантовкой, подшивать подворотнички, надраивать до блеска латунные пуговицы, накручивать портянки и заправить кровати. А те тоже были двухэтажными, и попарно вплотную сдвинутые. Между парами – две тумбочки, тоже одна на другой. Каждая - на два курсанта. И у торца  каждой спаренной кровати – по одной табуретки. Тоже на двоих. Снятую гражданскую одежду приказали связать в узелок, подвязать фанерную бирку со своей фамилией и сдать на хранение в каптёрку. Вовчук же сводил  взвод в столовую, на обед и ужин. Покормили нас, одетых уже в курсантскую форму, ещё по солдатской норме в последний раз. Да, перед обедом Вовчук, впервые построив взвод, попереставил нас по ранжиру. И оглядев дело рук своих, проконстатировал: «Вот так будите стоять и ходить до самого выпуска» Тогда же объявил командиров отделений. Моим отделённым назвал из срочников сержанта Бочкорёва. И сразу же обговорил, что в его, Вовчука, отсутствие сержант Бочкарёв будет выполнять обязанности помкомвзвода.  

          Поближе к отбою дежурный по батареи, курсант второго курса, с красною повязкою на руке, подал команду: «Двенадцатая батарея, выходи строиться на вечернюю поверку!» Это касалось уже и нас, первокурсников. Мы впервые встали в общебатарейный строй, стали её составляющими. Мы, два взвода первокурсников – на левом фланге, два взвода второкурсников – на правом. А когда из дверей каптёрки вышел пожилой (так воспринялся) курсант со старшинскими нашивками на погонах, дежурный скомандовал нам: «Батарея, смирно! Равнение направо!» и подойдя строевым шагом навстречу старшине, доложил, что батарея на поверку построена. Тот, подав команду «Вольно», прошёлся вдоль строя, придирчиво оглядел стоящих, сделал на ходу какие-то замечания и, выйдя на середину, подал команду: «Батарея, смирно! Слушай  поверку!» и начал поочерёдно зачитывать наши фамилии из списка личного состава батареи. Все 100 фамилий. Услышав свою, каждый откликался: «Я!» После последнего «Я» старшина скомандовал: «Вольно!» и начал давать какие-то указания по порядку в расположении (в казарме). За все 28 лет службы в армии я не помню случая, чтобы начальство перед строем упустило случай наговорить поучений. И так же не помню случае, чтобы стоящие в строю подчинённые в эти поучения вслушивались.

             В течении всего дня офицеров в батарее я не видел. Все работы по преобразованию нас в курсанты и размещению в казарме проделывали сержанты. И только в конце проверки в дверях казармы появилась группа офицеров. Увидев их, дежурный по батарее истошно закричал: «Батарея, смирно!» А старшина добавил стоящим в строю: «Равнение направо!» - и, подойдя строевым к старшему из них, майору, доложил извечными армейскими словами, что в батарее  вечерняя поверка проведена и незаконно отсутствующих нет. Майор тоже прошёлся вдоль строя, оглядел стоящих и, выйдя на середину, скомандовал: «Вольно!» Эту же «Вольно» продублировал строю рядом стоящий старшина. Мы ослабили одну ногу, пошевелили головами, а майор назвал себя командиром нашей батареи Жметковым и представил остальных четверых - командиров взводов. Как я понял, взводные в батареи с началом учебного года не поменялись. Только двое, выпустившие в офицеры наших предшественников, переназначились к первокурсникам. Моему взводу достался невысокого роста лейтенант Портала, чернявый, подтянутый, с некоторым форсом в воинской форме. Подойдя ко взводу и тоже только назвав себя, он пообещал детально познакомиться на следующий день. Майор больше ничего нам  не добавил, но старшине скомандовал: «Продолжайте по распорядку дня!» - на что старшина, подтянувшись, ответил: «Слушаюсь», одновременно  щёлкнув каблуками.  Так в армии демонстрировали уважительность к начальнику. А когда майор с офицерами подходили к выходу, дежурный по батареи опять прокричал: «Батарея, смирно!» И подал отбойную команду «Вольно» только после того, как дверь закрылась за последним офицером. Дальше «продолжилось по распорядку дня».  Должен сказать, что никто так и не объявил мне, что я зачислен в училище. Мог только догадаться об этом, раз привели меня «домой», одели в курсантские погоны и закрутили в армейском водовороте.

         За карантийный период и день в батарее мы сжились уже с армейским положением, когда рядовым не говорят, что будут с ними производить дальше. Просто строят и ведут. А куда и зачем, узнаётся или понимается уже на месте. Вот и на тот раз старшина приказал стоящим в строю взять полотенца, мыло и через пять минут снова встать в строй, в головных уборах. (В армии не говорили «шапка». Говорили «головной убор», подразумевая к парадной форме фуражку, зимою - ушанку, летом – пилотку). Приказал и вдруг улыбнувшись, как бы вызывающе на задор, и даже дёрнувшись сгруппироваться как бы перед броском, резко выкрикнул: «Разойдись!» И настолько резко и выталкивающе в рывок, что бросились мы в разные стороны, переходя в другое солдатское состояние, свободное. Да, даже в одной и той же казарме колоссальная разница между стоянием в строю под волею начальников или быть хозяином хотя бы своих движений и расположений своего тела! Можно присесть на табуретку, сходить в туалет, достать из тумбочки книгу… Сделать то, что в данных тебе обстоятельствах требуется твоей душе и твоему организм.  А становясь через пять минут в строй, с мылом и в пилотках, кто-то из нас произнёс догадку: «Наверно, в баню». Да, привели в баню, городскую на ул. Чайковского, метрах в пятистах от нашего училища. В Советскую Армию мы должны были влиться вымытыми.

              Выше я упоминал, что что никак и никем мне не объявлялось о зачислении в училище. Но по действиям со мною об этом было понятно. Конечно, приказ о зачислении был составлен и подписан ещё при пребывании меня в карантине. И конечно,  с указанием даты зачисления 1 сентября 1952 года. Поэтому и перевели меня из карантина «домой» в последний день августа. И с 1 сентября по всем документам началась моя служба в армии, с должности  и с воинского звания – курсант. И с того же дня поставили меня на все виды курсантского довольствия. И с того же дня пошла моя жизнь по воинским порядкам и уставам. И с внутренним осознованием себя составною частью военной касты.

           А началось первое сентября с истошного, в 7-00 утра,  крика дежурного по батареи: «Двенадцатая батарея, подъём! Построение через 50 секунд с голым торсом!» Эту же команду прокричали, продублировав, своим взводам  помкомвзвода, подымаемые за 10 минут до общего подъёма. С не выскочивших кувырком из кроватей Вовчук собственноручно срывал одеяла  и свирепо орал в ухо: «Подъём!» За отведённые секунды нужно было успеть натянуть штаны, намотать портянки, сунуть в сапоги ноги и добежать до места построения. А дежурный уже кричал: «Батарея выходи строиться!» И отсчитав по часам эти пятьдесят, подавал новую: «Батарея, повзводно в две шеренги становись!» Мы бежали, становились, выравнивались. А дежурный, увидев выходящего из дверей каптёрки старшину, тоже с голым торсом - без гимнастерки и майки, снова командовал: «Батарея, смирно! Равнение направо!» и, подойдя строевым к старшине докладывал: «Товарищ старшина, батарея после подъёма построена». В наших взводах первокурсников в строй за 50 секунд успели встать не все. И при команде дежурного «Смирно» они застыли вне строя, где их застала команда. Старшина прошёлся как всегда вдоль строя, обвёл глазами выстроившихся, посмотрел на опоздавших и распорядился: «Помкомвзводам опоздавших оттренировать в личное время! Оправиться! Построение на физзарядку через пять минут с голым торсом. Вольно! Разойдись!» Команда «оправиться» в армии деликатно подразумевала сбегать в уборную. И многие при необходимости успевали туда сбегать, а дежурный кричал уже: «Батарея, выходи строиться на физзарядку! Построение с голым торсом. Повзводно в две шеренги становись!» И снова выход старшины из каптёрки, и снова: «Смирно! Равнение направо!». И снова доклад старшине. И снова старшина вышел на середину строя, и  обводя стоящих глазами, подал команду, но уже новую: «Батарея, направо! Повзводно на физзарядку бегом марш!»   И мы проскочив взводом через ворота училища, затопали строем по прилегающим к училищу улицам Ленинграда. Вовчук бежал сбоку, задавая темп и направление. Иногда бег прерывал и, выйдя перед строем, проделывал с нами несколько разминочных упражнений. И снова бежали, и снова останавливались для упражнений. И всё в стремительном темпе. Только вбежав обратно в ворота, перешли на быстрый шах, восстанавливая дыхания,  самостоятельно с поднятием рук делая глубокие вдохи и выдохи. А в казарме, остановив взвод, Вовчук скомандовал: «Провести туалет, застелить кровати и через столько-то минут в гимнастёрках строиться на утренний осмотр. Разойдись!» Провести туалет – это умыться и почистить сапоги. Времени отводилось очень сжато. А дежурный, подгоняя, покрикивал: «До построения на утренний осмотр – 10 минут!». Потом: «Пять минут!» и через эти минуты: «Батарея выходи строиться на утренний осмотр! Повзводно, в две шеренги становись!» Мы снова строились, и и снова из дверей выходил старшина, но уже в гимнастёрке. И снова дежурный встречал его командами, строевым шагом и докладом: «Товарищ старшина, батарея на утренний осмотр построена». И снова старшина выходил на середину строя. И скомандовал только помкомвзводам: «Помкомвзводам провести утренний осмотр!»- а сам пошёл к кроватям. Теперь нами начал командовать Вовчук. Мы стояли в две шеренги. Так, как он нас первоначально расставил. Первая шеренга – первое отделение, вторая – второе. Вовчук скомандовал: «Первое отделение, кругом! Второе отделение, три шага назад! Командирам отделения провести утренний осмотр!» Отделения стали лицом одно против другого на расстоянии 3 метров, а командиры отделений обходили нас со всех сторон, выискивая, плохую заправку, несверкающиеся пуговицы и несияющие сапоги.  Окончив осмотр, сделав замечания, командовали своему отделению: «Смирно! Равнение налево (или направо)!» - и, подойдя строевым к Вовчуку, докладывал: «Товарищ курсант, в первом (втором) отделении утренний осмотр проведён. Замечания указаны».  Старшина тоже не терял времени даром. Он вываливал на пол неаккуратно разложенные вещи из тумбочек и переворачивал неумело заправленные постели. Громил и поглядывал на часы. И уже сам, отходя от кроватей, скомандовал: «Окончить утренний осмотр! Помкомвзводам доложить о результатах осмотра!» На это Вовчук командой: «Первое отделение, кругом! Второе отделие, три шага вперёд» - вернул нас в первоначальное построение. И сразу же скомандовал ещё: «Взвод смирно! Равнение направо!» Мы повернули головы направо в сторону старшины, а Вовчук тем же строевым подошёл к старшине и доложил стандартным: «Товарищ старшина, а третьем взводе утренний осмотр проведён. На выявленные недостатки указано»». Старшина, выслушав Вовчука, командовал ему : «Вольно! Становитесь в строй!» - и смотрел, как тот, щёлкнув каблуками, отвечал: «Слушаюсь», и повернувшись кругом отходил строевым к своему взводу. И подойдя, Вовчук  дублировал старшину: «Взвод, вольно!» Мы, перейдя в «вольно», не сходя с места, снимали с тела напряжение, пошевеливались и даже при необходимости могли перешепнуться с соседом. И как только последний, четвёртый из помкомвзводов оканчивал рапортование о проведённом осмотре, старшина командовал: «Батарея, смирно! Замечания устранить! Построение через пять (или другое число) минут с учебными принадлежностями. Разойдись!» Мы в рассыпную бросались по своим замечаниям. Кто перестилать постель, кто дочищать сапоги… Отпущенные минутки пролетали стремительно, а дневальный (не дежурный) уже кричал: «Батарея, выходи строиться на завтрак! Построение с учебными принадлежностями!» и здесь же: «Батарея, в две шеренги становись!» Мы быстренько занимали свои места, с кирзовыми сумками через плечо. А дневальный, увидев выходящего из каптёрочных дверей старшину, кричал команду: «Батарея, смирно! Равнение направо!» и строевым шёл навстречу старшине с докладом: «Товарищ старшина, батарея на завтрак построена». Старшина снова выходил на середину строя и командовал: «Вольно! Помкомвзводам доложить об устранении замечаний!» Дневальный, стоящий рядом со старшиною, повторял за ним: «Батарея, вольно!» и отходил строевым к своему столику. А все четверо помковзводов, скомандовав своим взводам: «Смирно! Равнение на право (налево)!» – поочерёдно подходили к старшине и одинаково докладывали: «Товарищ старшина, во взводе замечания устранены». На что каждому старшина отвечал одинаково: «Разгельдяев накажите своею властью! Становитесь в строй». После доклада последнего старшина командовал: «Батарея смирно!. Помкомвзводам первого курса в послеобеденный отдых и в личное время потренировать личный состав складывать обмундирования, одеваться, заправлять постели, держать в порядке вещи в тумбочках!» И здесь же добавлял: «Батарея, направо! На завтрак шагом марш!»  (Я специально так подробно описал только первые 80 минут курсантского дня, чтобы читающий представил себе всю муштру курсантской службы). Строились, помню, за день больше 20 раз. Это только обязательные для обязательных мероприятий, предусмотренных уставами, ретуалами и распорядком дня. А сколько и сколько ещё по возникающим необходимостям или просто от приходи начальников. И всегда с докладами, подходами и отходами. И все передвижения только строем. Даже при переходе на занятие в соседний класс 5 шагов проходили строем. Я не знаю, когда человечество перешло от стаи к строю. Но у тех древних, которые развитием своим смогли оставить после себя рисунки о своём бытии, строй в организации того самого бытия уже был, просматривается. (Вернее даже – не оставили, а от них осталось). Только строем в армии (всех времён и народов) достигается возможность управления воинской  массой, возможность подчинения и чёткости действий. Человек, вставший в строй, психологически отрешается от своей индивидуальности  и сливается в монолит своего подразделения. И этим монолитом механически выполняет, не может не выполнять, команды поставленного над ним начальника. «Строй – святое место» - многовековое определение русским унтером такой формы человеческой общности. Это не эпитет, это суть пребывания. И если человек в церкви, в святом для него месте, впадает в безрассудное верование и в умиление богом и собою, то солдат в строю проникается состоянием безрассудной подчиняемасти, до самоотречения и даже с задорностью. Кстати замечу, что в царском, ещё пушкинских времён уставе понятие «солдат» разъяснялось: «Солдат – есть слово нарицательное. Солдатом называется всякий военный служащий от рядового до генерала». (Так помню)

           Но возвращаюсь к первому учебному дню. Обеденный зал столовой был огромен. В одну смену вмещались все 1200 курсантов. Возле предназначенных нам столов старшина остановил батарею командой: «Батарея, приставить ногу! Занять места!»  Добавив для необученных первокурсников: «Без команды не садиться!» И только когда все 100 курсантов зашло за столы, позволил: «Садись! Можно принимать пищу». За каждый стол, покрытый клеенкой, садилось по 12 человек – по 6 с каждой стороны. На столе уже лежал хлеб, чёрный и белый. Стоял большой чайник и возле него – 12 кружек и 12 ложек. Рядом – две тарелки с  12-ю на одной порциями масла и тоже с 12-ю порциями сахара на второй. И шесть тарелок с двойной порцией на каждой рассыпчеттого риса с гуляшом. И  ещё – шесть тарелок пустых. Вся посуда алюминиевая. Ни вилок, конечно, ни чайных ложек. Догадаться, что двойную порцию надо разделить, а сахара – по  три кусочка, труда не составило. Ели быстро, но старшина ещё быстрее. Мы только разливали чай, а он уже стоял над столами, поглядывая то на нас, то на часы. И когда часовая стрелка подошла с нужному делению, скомандовал: «Окончить приём пищи! Выходи строиться!» У нас, первокурсников, сноровки в «можно принимать пищу» ещё не было. И с досадою вылезали мы из-за столов в строй, дожёвывая на ходу положенное уже в рот. И как  только все вскочили в строй, старшина подал команду: «Помкомвзводам развести взвода на занятия!»

           Сразу же, к месту добавлю, что кормили курсантов не только по высокой норме, но в разнообразии и чётко организовано. На завтрак и ужин – достаточные, качественные  и вкусные порции второго. Гарнир – рис, макароны, гречка, картошка или овощное рагу. Перловая и подобные – крайне редко. Утром всегда мясное: гуляш, котлеты, тефтели, макароны по флотски. Вечером рыба: жаренная, отварная или селёдка. И ещё на завтрак и ужин – чай. А к нему по 20 гр сливочного масла и по 3 кусочка сахара. На обед – суп или борщ, мясное второе и компот. Хлеб чёрный пшеничный и белый. На подготовку столов к приёму пищи в столовую за полчасика раньше приходили дежурный по батареи и один дневальный.  Они накрывали на столы посуду, ложки.  Приносили  и расставляли чайники с чаем, тарелки с хлебом, маслом, сахарам. Они же потом убирали со столов пустую и грязную посуду и притирали столы, покрытые клеенкой.   

           И после первого курсантского завтрака уже Вовчук повёл нас по коридорам корпусов к нужному нам классу. Класс был небольшой, на один взвод. Все стены уставлены и завешены стеллажами и стендами с пробирками образцов артиллерийских масел, жидкостей и красок. Да и кусками дерева. кож, металлов. Под потолком висело несколько портретов людей, мне лично не знакомых, но почтённого вида. Чуть попозже я узнал, что класс тот был от науки «Артиллерийское материаловедение». А портреты – особенно выдающиеся создатели материалов, идущих и применяемых на изготовления и при обслуживании артиллерийского вооружения. Класс был вроде как закреплён за нашим взводам для классных мероприятий. В течение всего первого курса в вечернее время занимались мы там самоподготовкой. В нём же командир взвода проводил с нами занятия по уставам. (Все основные корпуса училища были соединены между собою переходами. На уровне второго этажа. Что при перемещениях избавляло личный состав от промоканий под вечными ленинградскими дождями).

       Вовчук завёл нас в класс, дал команду: «Садись! Дежурному по классу выйти к столу!» И, напомнив одному из сержантов-командиров отделения: «Остаётесь за меня», - пошёл к дверям, на свои второкурсные занятия. И уже дежурный при выходе начальника-Вовчука, скомандовал: «Взвод встать! Смирно!», а когда дверь за начальником закрылась дал отбой: «Вольно! Садись!» Сидеть долго не пришлось – здесь же раздался звонок начала урока, в класс вошёл командир нашего взвода. Дежурный подал команду: «Взвод, встать! Смирно!» и доложил, что взвод прибыл на занятие по уставам. Да, все уставы изучали мы под руководством командира взвода. Но о нашем первом командире взвода я расскажу несколько позже. А сейчас хочу продолжить о первом рабочем дне в училище.

           Между завтраком и обедом согласно распорядку было только шесть уроков, по 50 мин, с 10-минутными между ними перерывами. По изучаемым предметам уроки планировались одиночными, парами, а иногда и все шесть по одной теме, одним преподавателем, на одном месте. Десяти минут вполне хватало на переход в другой класс да и на перекурить тоже. В начале урока входящего в класс преподавателя дежурный встречал командою и рапортом: «Взвод, встать! Товарищ подполковник, учебное отделение 123 прибыло на занятие по материальной части стрелкового оружия в количестве 25 человек. Дежурный курсант Петров». А по окончанию урока снова построение, и строем переход в следующий класс. После шестого – в казарму,  с  хорошо оживлённым уже настроением. За несколько минут успевали положить сумки с тетрадями в тумбочки, добавить блеска на сапогах, а чистоплюи – даже помыть руки. И всегда под крик дневального, голосом бесстрастного метрона, отбивающего время: «До построение на обед 5 минут!» («Три минуты, одна минута»). И наконец: «Батарея, выходи строиться! Повзводно в две шеренги становись!» В этот момент обычно из дверей каптёрки выходил старшина, и дневальный, снова скомандовав: «Батарея, смирно! Равнение направо!», шёл строевым к нему навстречу с докладом: «Товарищ старшина, батарея на обед построена».  А дальше, как и перед завтраком, как потом и перед ужином, старшина, подав команду: «Вольно!», - обходил строй, придирчиво отыскивая глазами погрешности в воинском облике, И если обнаруживал в ком-то непорядок, то до общения с ним не ниспускался. А бросал на ходу помкомвзводу, к примеру, у нас – Вовчуку: «У курсанта Панасенко не чищены сапоги» - и шёл себе дальше. При необходимости мог сделать какие-то объявления, дать какие-то оценки. Обычно всегда здесь же приказывал помкомвзводам первокурсников выделить после обеда какое-то количество людей на необходимые хозяйственные работы. Но заканчивалось всегда одним и тем же: «Батарея, смирно! Направо! В столовую шагом марш!» (Старший курс на хозработы не привлеклся)

            Из столовой тоже – батарейным строем. А там – послеобеденный отдых, чуть больше часа. Можно было даже раздеться и поспать. Но это соблюдалось не обязательно… После «послеобеденного отдыха» по распорядку был «час техники» – чистили стрелкового оружие. В армии это было культом. («Винтовка любит ласку, чистку и смазку!» - многовековая приговорка русского унтера и советского сержанта). За мною был закреплён и записан в удостоверении карабин СКС, тогда ещё секретный. В открытую, незачехлёнными, мы ими пользовались только на территории училища и в лагере. При переходе по городу переносили в чехлах. И ещё за мною был временно закреплён карабин обр. 44 года (укороченная винтовка Мосина с откидным штыком), с которыми проходили на парадах. В быту нашем так они и назывались – парадные. И ещё в батарее были пистолеты-пулемёты ППС-43. Эти назывались «караульными» - ими вооружались при заступлении в караул. Те персонально ни за кем не закреплялись, но чистил их первый курс.  Иногда в этот же «час техники» проводились комсомольские собрания, беседы, лекции и необходимые с нами разборки командиром батареи.

           А потом, опять же строем, - на самоподготовку в свой класс. Не помню уже – часа два или три. Но для учения вполне хватало. Самоподготовка проходили под руководством и контролем того же Вовчука. Сидел он за преподавательским столом, лицом к нам. Что-то изучал там своё, но и за нами следил тоже. Ни вздремнуть, ни написать письма, ни побеседовать на неучебные темы. С его разрешения можно было самостоятельно сходить позаниматься в спецклассы: стрелкового оружия, арт. приборов, химзащиты и пр. Он же по окончанию самоподготовки отводил нас в казарму. А там по тому же отработанному ритуалу поход на ужин. И за тем около часа - «личное время». (Для не привлечённых, конечно, на работы). В это «личное» обязательно ежедневно нужно было подшить к гимнастёрке подворотничок и до блеска на ней же надраить латунные пуговицы. Можно было самостоятельно, себе в радость или по необходимости, отработать на турнике, на брусьях или на коне (стояли такие в казарме) программные упражнения. Для любителей были там же пудовые гири. Можно было сбегать в училищную библиотеку (с разрешением, конечно, своего сержанта). Можно было почитать книгу, написать письмо, даже попеть под гитару. Но на всё – минутки.  И снова команда дежурного: «Батарея, выходи строиться на вечернюю поверку! Построение в шинелях!» Строились, дежурный докладывал вышедшему опять же из каптёрки старшине. Тот опять же проходил перед строем, придирчиво всматривался во внешний вид стоящих перед ним, делал, конечно, замечания, что-то объявлял на завтрашний день. И после проведения переклички (вечерней поверки – именно так и записанной с древних времён в армейских уставах) командовал: «Батарея, направо! На вечернюю прогулку шагом марш!

          «Вечерняя прогулка» - мероприятие тоже предусмотренное уставом. Я не помню, сколько она занимала по времени, но расстояние проходили мы на мой артиллерийский глазок не менее полутора километра. Выходили из училищных ворот на Литейный проспект, обходили большой городской квартал, лицевую часть которого по этому проспекту составляло наше училище, и входили в те же ворота, но с другой стороны.  Сразу же на Литейном старшина командовал: «Запевай!», и весь путь проходили мы с песнями. Тоже хорошее, оживляющее  разнообразие в службе. Но в казарму заходили уже с мыслями о предстоящей предотбойной мелкой, но необходимой суетне. И после команды старшины: «Батарея, смирно! Подготовиться к отбою! Разойдись!» бросались из строя мы врассыпную, успевая за 10-12 минут, повесить на вешалки шинели, почисть на лестнице сапоги, сбегать в туалет, сложить положенным образом обмундирование и нырнуть в постель. Неуспевшим обычно ложиться уже не получалось. Здесь же назначали им неочередной и неотлогаемый наряд на работу: помыть лестницу, поодгребать снег,  подмести батарейный участок училищного двора… Так заканчивался день. В курсантские годы бессонницы я не знал, снов не видел тоже. Просто проваливался в небытие. До ненавистной команды «Подъём!», начинающий новый трудовой день.

                 Здесь я сделаю для невоенного читателя несколько разъяснений о рассказанном выше. Каптёрка – это батарейное подсобное хозяйственное помещение. В нашей батарее – комната метров квадратных на 20. Вдоль стен – стеллажи, закрытые занавесками. На стеллажах – курсантские парадные мундиры и к ним фуражки. Здесь же подменный фонт обуви и обмундирования, летом – шапки, зимою – пилотки, запасы мыла, махорки и разные бытовые мелочи: ножницы, ветошь, молоток, клещи и прочее. Начальником каптёрки был коптёр, штатная единица, солдат срочной службы. Он же организовывал смену белья, замену обмундирования, сдачу его в ремонт, выдачу во временное пользование бытовых мелочей. Он же раз в месяц выдавал курсантам денежное содержание. На первом курсе, помню, 75 рублей, на втором -  100. (Пачка папирос «Беломор» стоила, тоже помню, 2,20, бутылка водки – 25 рублей, кило сахара – 7,0 руб, кило варённой колбасы – 13 руб, копчённой краковской – 32 рубля. Колбаса, конечно, из мяса, по советским ГОСТам). Каптёр, подчиняясь командиру батареи и непосредственно старшине, чувствовал себя в отношении курсантов–первокурсников  барином. Не помню, чтобы он когда-либо взвалил на свои плечи мешок с бельём. Мешок нёс выделенный ему курсант, а он, самодовольный, шагал рядом. Каптёрка была и местом пребывания в неучебное  время старшины, да и вроде кабинета командира батареи.

              А старшина батареи согласно устава был начальником всех 100 курсантов и коптёра со всем его хозяйством тоже. Подчинялся он непосредственно только командиру батареи. И в отсутствии того был в батарее и царём, и богом. Помню фамилию старшины – Угельский. В курсанты принимались до 25 лет. Так что старше этого возраста наш старшина, второкурсник, быть не мог. Но воспринимался он тогда мною, да и сейчас тоже вспоминается человеком, перевалившим за средний  возраст. Внешне ладный, в движениях и в решениях не суетливый, во всём правильный и справедливый он  даже не командовал батареей, он ею правил. Требующий неукоснительного выполнения воинского порядка, он никогда не нисходил до общения с нерадивым. И если к примеру при личном участии в утреннем осмотре замечал непорядок во внешности какого-либо курсанта, то обращался только к помкомвзводу: «Товарищ Вовчук, у курсанта Панасенко несвежий подворотничёк». А если, опять же к примеру, обходя после отбоя всегда вмиг засыпающую батарею, обнаруживал небрежно сложенное обмундирование или неправильно обмотанную на голенище сапога портянку, будил не провинившегося курсанта, а помкомвзвода: «Товарищ Вовчук, у курсанта Панасенко (к примеру) небрежно сложено обмундирование», - и шел себе дальше устранять недостатки в ночном воинском порядке своей батареи. И приходилось Вовчуку, прервав сон, одеваться и, с ожесточением, сорвав с меня, спящего, одеяло командовать: «Курсант Панасенко, подъём! Одеться! Пятьдесят секунд!», - и подносил к глазам руку с часами. Сон исчезал вмиг, взлетали на меня сапоги, штаны, гимнастёрка, и, приняв положение «смирно», я, едя начальство глазами («Ешь начальство глазами!»),  оттарабанивал: «Товарищ курсант (сержанта ему присвоили попозже), курсант Панасенко по вашему приказанию оделся». А Вовчук, оглядев одетого, без каких либо объяснений и рассусоливаний командовал вновь: «Курсант Панасенко, отбой!», - и добавлял  то же самое: «Пятьдесят секунд!» За что меня так, я уже понял и, раздеваясь, старался сложить обмундирование и обмотать сапоги портянками как учили. Укладывал и бросался под одеяло на верхнюю свою койку. За пятьдесят-то секунд! (Попробуй, читающий!) А Вовчук снова: «Подъём!» и снова: «Отбой»… И так раз пять, не меньше. И в заключение обязательно: «За небрежно сложенное обмундирование объявляю один наряд на работу». И согласно устава отвечал я покорно, но молодцевато: «Слушаюсь один наряд на работу!» И только после этого ритуала Вовчук произносил: «Отбой», но с интонацией не бросающей в рывок, а с тихою презирающей повествовательностью к бестолковому.

         Несколькими абзацами выше я заметил, что использовать «послеобеденный отдых» по назначению удавалось не всем и не всегда. Чаще всего кто-то привлекался на работы. И в казарме, и вне казармы. Да, все даваемые курсанту замечания начальством или самим Вовчуком, он без последствий не оставлял..И очень заметно было, что доставляла ему патологическую радость возможность причинять горе людям. Людям, поставленным волею судьбы от него в зависимость. Сразу же, а иногда с вынужденным замедлением, но обязательно перед строем объявлял провинившему наказание согласно уставной своей власти. (Имел право дать подчинённому до двух нарядов вне очередь). За мелочь – внеочередной наряд на  работу. За чуть более серьёзное – наряд во внутреннею службу (дневальным). Объявлялось отработанным веками ритуалом. Командовал Вовчук: «Взвод, смирно! Курсант Панасенко (к примеру) выйти из строя!» Я делал два шага вперёд и поворачивался лицом к строю. А Вовчук продолжал: «Курсанту Панасенко за нечищеные сапоги объявляю внеочередной один наряд (или два) на работу!»  Я бодро отвечал: «Слушаюсь один наряд (два)  на работу вне очереди». Ответить демонстративно с неудовольствие – означало бы, что наказание действие возымело. Да и ещё здесь же получить добавку, но уже за другую провинность: «За неподобающий ответ начальнику объявляю один наряд на работы вне очереди!» А бодростью ответа давал я начальнику понять, что наказание его мне нипочём, меня не огорчает. Напрасно, мол, пыжишься, не достал. Вроде, как победа осталась за мною… Но понимал это и зловредный западенец Вовчук. За ним не пропадала… И при выделении на работы, покопавшись в своём блокноте и что-то там подсчитав по своей арифметике, называл фамилии внеочередников, начиная, конечно, со строптивых, лично его как-то задевших. Не очень приятно, даже горьковато было услышать свою фамилию. Оно, конечно, мелочь – поотбрасывать, к примеру, в течение часа снег от казармы. Но дело в том, что курсантов привлекали на хозработы только в личное их время или вместо сна. Но организму-то поспать или почитать книгу поприемлемее. Да и внутренне воспринималось болезненною оскорбительностью такое насилие чужим человеком над моею личностью. Но отвечать: «Слушаюсь - очистить снег!» - приходилось опять же нарочито жизнерадостно и по той же причине. Но через пару бросков лопатою внутренние досады и обиды сменялись на естественное для нормального человека увлечение проделываемой работаю. В радость она, результативная, становилась молодому, здоровому, выспавшемуся, образованному, хорошо накормленному и мытому в бане. И воспринималась уже не наказанием, а физическим упражнением в копилку на будущее.

         Было и ещё одно, тогда по маложитию не осознаваемое, исходящее из глубины организма, - чувства счастливости. Это от пребывания, даже кратко, в одиночестве. Наверно, есть такая потребность в человеческой  биологии, сформулированной на цепочке-цепочке ген наших предков, от простейшего – одноклеточной инфузории. А в училище все 24 часа - в плотной втиснутности в человеческую массу. Даже уборные, извиняюсь, без дверок. И все 24 часа  - под гнётом начальников, людей чуждых и недоброжелательных. Такое - ротивоестественно, придавливающее мозг и тела. А здесь, при лопате, - сам себе хозяин, одинешенек. И под открытым небом как далёкий предок, и лёгкий морозец без батарейного отопления, и чистый воздух без примесей от жизнедеятельности человеков, и лесная тишина между училищными корпусами, и с неба - мелкий снежок, как на того самого неприкрытого предка… Да и пробитый тобою коридор в снегу – тоже на радость. И та внутренняя счастливость передёргивала восприятие происходящего. Нет, не наказан я, я – абстрагирован! И душа переполнялась победносью в данных обстоятельствах, и над недобрым Вовчуком тоже, и прочими подобными. И взбодрённый, раскрасневшийся, входя в спёртый воздух казармы под крик дневального: «Батарея, подъём!», ощущал я несоизмеримость превосходства над состоянием ошалело выпрыгивающих из постелей. Не знаю, на сколько оздоравливал тот куцый час  сна, но тухлости и расслабления он прибавлял точно. На себе проверил. Для нормальной жизнедеятельности вполне хватало 8 часов нашего сна ночью. Вот такою доморощённой, но благотворной философией снималось состояние придавленности чужою волею.

          И здесь же хочу добавить, что проклятую в века всеми поколениями русских солдат команду «Подъём!» я никогда не произносил, не выкрикивал и не выкрикиваю в обыденной жизни. И детей своих, и близких, и неблизких всегда будил и бужу мягко, вкрадчиво, уважительно. В моём восприятии, по себе знаю, резкий крик «Подъём!» - всё равно, что ударить спящего палкою. И физически, и бездушевно. Не больше и не меньше. Но в армии, понятно, иначе нельзя. Там веками отработаны приёмы переломки личностного для безжалостности к себе, для отрешённости от ничтожной своей жизни при выполнении солдатского долга. И тот армейский «Подъём!», что как палкою по спящему,  - один из элементов жестокой переломки. Не может быть в армии душевности. Душевность – в санаториях и больницах. Была в советских.

           Возмущался ли я измыванием над собою? Оскорблялся ли унижением моей, так сказать, человеческой личности? Завидовал ли в такие моменты моим сверстникам-студентам? Категорически  нет! По внутреннему моему убеждению такие дрессировки были составляющими моей солдатской работы, моего труда на совершенствования. Тем более, что я, с пелёнок выросший и сформировавшийся в военной среде, с тех же пелёнок другого армейского образа жизни просто не знал. И никогда за все свои 28 лет службы в душе не проклял ни одного начальника за выволочки, взыскания и воздействия, ко мне применяемые. В основном все они были справедливы согласно воинского порядка и дисциплины. Перебрасывала частенько меня естественность через дисциплинарные армейские установки. А иногда наоборот не дотягивала до требуемого. Но  никогда во все 28 лет моего армейского пребывания не ругали меня за упущениями в выполнении служебных обязанностей. Ущерба стране я, патриот, не наносил, а поэтому терзания и самобичевания душу мою не надрывали.  Философия здесь простая: начальству положено требовать и переламывать людей в автоматы, а мне и в службе должно оставаться самим собою, с нормальными человеческими запросами и с их удовлетворением. Так что дисциплинарные наказания  были для меня, как с гуся вода. А «Отбой»-«Подъём» бессознательно приравнивался во мне к отработке приёмов в спортивной секции. А главное  - понимал я себя в особом возвеличивающим общественным положении, загнанным в здоровый образ жизни и взятым страною на полное государственное. Великое дело не быть озабоченном хлебом насущным. Я ведь не считал копеек, как мои свёрстники- студенты. Не нужны были мне ни копейки, ни рубли. И ещё избавил я отца от расходов на меня и от бытовой обузы – тоже мне душевное удовлетворение. А те, уже взрослые люди, продолжали по пять лет жить тяжким грузом на изживании у родных. И за все 28 годов армейской службы ни разу я не позавидовал людям гражданских профессий.

         Командовал нашим взводом Вовчук почти год, до лета 53 года. А там расстались. Второй курс уехал на стажировку, а мы – в летний лагерь. Куда получил он назначение по окончанию училища, не помню. И никогда о нём больше не слышал. И добром не вспоминал тоже. Нехорошим он, западноукраинец, был человеком.  Без придирки, без дрессировки не оставлял ни одной мелочи. Больше того – просто высматривал, к чему бы придраться. Не проглядывалось в нём никакой человечности. Образованности тоже. Ни разу в общении с нами не помянул ничего  из литературы, истории, искусства. Да и откуда - не был он переполнен такими химерами. Ни разу не посмеялся, ни разу не пошутил. Всё общение вёл на уставной формальности. Чуть выше я упомянул в отношении к нему слова «спесивость». Но это определение из сегодняшнего дня. А тогда, в начале жизни, имел я понимания по национальному вопросу, какими вынес их ещё из советского политизированного детского садика. И считалось, глубоко не задумываясь, мною, что люди всех национальностей по сути своей одинаковы. И что отличаются человеки один от другого только индивидуальными характерологическими особенностями. Это теперь я понимаю, что был Вовчук классическим комплексом неполноценности. А в те времена словосочетания и понятия такого не существовало.  Поэтому и о Вовчуке наивно думал, что он, недалёкий, просто важничает на своём сержантском посту. Но с каким-то необъясняемым оттенком. И только ко мне, прожившему под галицийским игом 25 лет, где и когда галичане в откровенную вывернули своё нутро, дошло, что был тот оттенок обыкновенной нацианалистической спесью. Это от спесивой польской шляхты, под которой холопами  веками существовали заподенцы. С тех древних пор, как увёл их Данила из Руси и сдал под власть Речи Посполитной. И только в 1939 году, после присоединения к СССР, впервые были признаны они полноценными людьми, навноправными с народами великого государства. Но это мы считали их равноправными, одинаковыми с нами. А они, промутированные польской ненавистью и презрительностью к москалям, пропитаны были неискоренимым иммунитетом невосприятия русской цивилизации, русской духовности.  Конечно, в полной мере до 1991 года попользовались благами этой самой цивилизации и благами социализма. Приспосабливались и к советским законам, и к советскому обществу, и к русским людям. Но в схронах своей души однозначно считали (считают сейчас и будут считать пока существует нация галичан), что только по исторической нелепости русским, а не им достались несметные территории и несметные на них природные богатства, называемые Россией. Притаили тогда национальные обиды и ненависть. Но у поставленных начальниками, даже самыми маленькими, польская спесь прорывалась. Прорывалась и не у начальников -  у друзей, у знакомых, у сослуживцев. И не в армии тоже. Но здесь только при уверенности не получения сдачи. 

           Вот это нездоровое я почувствовал, как говориться, фибрами своей души, даже по-молодости. И буквально за несколько казарменных дней сообразил, что для нейтрализации того самого «оттенка и  спокойного житься нужно всё делать правильно, в рамках требований моего маленького начальства.  Отработал сам для себя приёмы быстрого одевания, аккуратного складывания обмундирования, заправки койки. Заставил себя в строю рот держать закрытым, демонстративно чётко выполнять строевые команды, ежедневно подшивать подворотничок и надраивать пуговицы. Ну и конечно, содержать в блеска свои кирзовые сапоги. И избавил этим себя от сержантских тычков. А главное – при всей быстроте действий научился в лице держать ненапряжённую бесстрастность, даже равнодушие, никак не гармонирующие со стремительностью тела. А это уже - для безмолвного задирания начальства. Не любит оно, когда лицо подчинённых не отражает перед ним испуга.  Бендеровец, конечно, меня понял и вознелюбил ещё больше. Да и я, вольнолюбивый ялтинец, опять же всеми фибрами души его не уважал. Считал гаденьким человечком. Но выразить вслух своё мнение о нём я не мог, только - глазами. Просто на него не смотрел, стоя в строю или при личном общении. Держал его в поле зрения, но оптические оси направлял поверх его головы. В долгу он не оставался и, подленько отводя душу, посылая меня почаще остальных на работы, да и подбирая самые неприятные. И месяцами не разрешал мне увольнения в город. Причину не объяснял, а я не унижался выяснением. И никогда бы не вспомнил я его, если бы не война в Донбассе.  Это те западенские вовчуки из далёкой от Данбасса Галиции убивают сейчас русских людей. Убивают только за то, что нормальные люди не хотят жить в чуждой им галицийской цивилизации.  Такое вот оно – истинное вовчуковское нутро. И правильно ещё 66 лет назад разглядел я его гадёнышем. Мы и тогда для него, неосознанно закомплексованного национализмом, были ватниками и москалями. Такая вот национальная особенность…

           Перечитал последние абзацы, и подумалось мне, что житель Пензы или Хабаровска, попадись ему в руки эти записки, с недоумением спросит: «А зачем так много о каком-то маленьком народе, нас никак не касаемом?» Да, посчастливилось им быть по удалённости «некасаемым». Не поизмывался над ними тот «маленький» и не убивает сейчас, как русских, в Донбассе. Повезло… Но у кого что болит – тот о том и говорит. Мне-то с теми людьми, западноукраинцами, волею судьбы довелось хорошо «покасаться». За десятки лет в разных обстоятельствах и ситуациях, в разных связках, даже в семейных. В некоторых житейских отношениях все они для меня одинаково были с непонятными особенностями. Все сплошь художественную литературу не читали. В разговорах о недавней войне отмалчивались. О величии нашей страны СССР, о «язвах» империализма, об агрессивности Запада и многого прочего – отмалчивались тоже.  У всех без исключения проглядывалось самовозвеличение. Странноватыми были и обиды, и мстительности. Как будто нанесло им обиду ничтожное, недостойное  существо. И мстительность от этого - злобная до жестокости, но тихая... Последние здесь фразы – в прошедшем времени. Да, это воспоминания ещё из Советского Союза. А в незалежной – бесправие и нескрываемое унижение русским. Сожжение в Одессе, снаряды и «зачистки» в Домбасе.  И непомерное поэтому счастье Крыма, когда Путин выдернул нас из того фашизма…  Из всех правителей России только двум, Сталину и Путину, я благодарен за своё счастливое жизнеустройство.

          Но возвращаюсь к училищу. О старшине Угельском я уже в какой-то главе ранее упоминал. Это он 5 марта 53 года на построении после подъёма объявил нам о смерти Сталина.  В то утро как всегда, выслушав доклад дежурного о построении батареи после подъёма, он прошёл к середине строя и, не подав обычной команды «Вольно!», начал срывающимся голосом: «Товарищи курсанты…». И вдруг зарыдал, затрясся в истерике. Дико было видеть и слышать, как стоя перед нами, большой взрослый человек, умный и властный начальник, размазывая по лицу слёзы, захлёбываясь выдавливал из себя сообщение о смерти Сталина.

                                                           Если бы выставить в музее

                                                            Плачущего большевика,

                                                             Весь день бы торчали в музее ротозеи –

                                                             Ещё бы: такого не увидишь и в века…

Содрогнулись и мы, все 100 курсантов, стоящих в строю по стойке «смирно». Сталин был частью нашего тела, одним из анатомических центров нашего мозга. Мы жили и мыслили его велениями. Горло сдавил комок… Для нас произошло что-то невероятное, куда-то обрекающее… Но в тот момент не обрекло. Старшина вытер слёзы, подтянулся и вдруг прокричал, несколько яростнее, чем обычно: «Батарея, направо! В колонну по два на физзарядку бегом марш!» Жизнь продолжалась… Только тогда мы ещё не знали, что продолжалась уже в другой формации нашей России. В десталинизируемой и ведомой правителями-предателями в уничтожение.  Я не знаю, куда Угельский был направлен по окончанию училища, никогда о нём ничего не слышал. Но вот помню его добрыми мыслями. Сурово, но бесоскорбительно и убедительно делал он нас, первокурсников, военными.

              И только сейчас, над  предыдущем абзацем, подумал я, что по нации Угельский был евреем. Подходит и запомнившимися мне чертами лица, и белесой рыжеватостью курчавистых волос, да и нерусской выверенностью в словах и в деловитости. И фамилией тоже. В те времена, повторяюсь, среди маленьких людей никак не выпячивались национальности. Все мы воспринимали себя советскими. Только в метриках, в паспортах и в анкетах указывалась национальность. Но разваливающие Советский Союз взбудоражили у нерусских этносов национальный инстинкт – и сработало «Разделяй и властвуй!». Заставили людей ощущать  этническую разницу. А из документов лицемерно, но со зловещим намерением, убрали графу национальностей. Мол все равны… Но с расчётом на размывания русской нации, на её исчезновения.  Это мы сейчас по памяти ещё, по привычке говорим «русский». А официально в сегодняшней России нет такой нации. Все здесь «россияне». Такую кличку дал нам пьяный предатель-ельцин. Подонки подхватили обобщающее название… Но только названием разные этносы одинаковыми не сделать. И по-прежнему есть среди россиян новоназванные россияне, образ жизни которых в отношении к россиянам русского этноса выражается словами Пушкина: «Вас должно резать или стричь…» Не больше и не меньше. Нет уже и России тоже. Есть «Российская федерация». А «Россия» - осталась только в бытовом разговоре. И наверно, ещё тогда, 5 марта 53 года, Угельский понимал и предвидел, куда пойдёт без Сталина дело дальше. Он был старше нас, умнее, прозорливее. Да, возможно, и в его родной среде, в не казармы, заранее-заранее такой оборот предполагался. Там народ аналитичный. Это сейчас нам врут, что евреи были в СССР обижаемы и обижены. Для достоверности называют с экранов телевизора даже цифры изготовления миллионов километров колючий проволоки.  Предназначаемой якобы для создания концлагерей. Куда Сталин планировал загнать всех евреев Советского Союза. Вот только смерть тирана предотвратила еврейский геноцид… Но я свидетельствую, что это ложь, исходящая от молодой поросли евреев, в Сталинские времена не поживших. Кормятся на этом непорядочные люди. А ведь подготовка свержения царского строя, все русские революции и создания новой формации России – Советского Союза проходило, мало сказать, с участием евреев. Они были одной из главных составляющих сил, разрушивших царизм и создавших великую социалистическую державу. Они, вырвавшись из-под черты оседлости и из квот в царских учебных заведений, в полной мере реализовали себя как личности. И своею природной талантливостью, активностью, настойчивостью, разумностью и порядочностью заняли во вновь создаваемом государстве подобающее им место. И симбиоз еврейского и русского этносов, и одного грузина (если можно так пошутить) стал невиданной ранее в мире силою, создавшей за пятнадцать лет невиданное могучее социалистическое государство. Вклад евреев в русскую цивилизацию, а в советскую в сто крат ещё больший, - необозрим. Политические деятели, театральные, кино, учёные, литераторы, военные, чекисты, юристы, учителя. врачи, торговля… И все на своих постах умелые, безвредные и результативные. В Советском Союзе, руководимым Сталиным, евреи жили полноправной счастливой жизнью. И они, умные люди, с аналитическим мышлением, не могли не понимать, что без Сталина поведут нашу страну в унижение, в нищету, в уничтожение.  И старшина Угельский глубже нас, стоящих в строю, безалаберных от молодости, понимал, предвидел последующие катаклизмы и исход маленьких еврейских людей с родной им территории, с России. Поэтому и удар кончиною Сталина воспринял острее. Не стало теперь у нас, среди нас маленьких работящих евреев – врачей, учителей, юристов. И стали мы темнее, пассивнее, безграмотнее, скучнее… Мне много лет, и я, человек любознательный, мыслящий и в здравой памяти, имею право на такие суждения.

             А самый маленький мой первый начальник командир отделения сержант Бочкарёв прокомандовал мною совсем недолго, недели две. Он уже до училища прослужил в армии свои три года и той осенью должен был демобилизоваться. Но почему-то подал рапорт в училище, поучиться на офицера. Я обратил на него внимание ещё в карантине. Там просыпался он только на поход в столовую. И всегда обязательно плёлся замыкающим строя, отставая на полшага. Вроде и в строю, но сам по себе, «не в ногу». И ни с кем не общался. Не знаю – может, скис в карантине, а может, и всегда был вялым и бесконтактным. И назначенный командиром отделения, нас никак не дёргал, пассивничал.  А в одно утро на завтраке, не дожидаясь команды старшины «Батарея, встать!» вылез из-за стола и самостоятельно вышел из столовой. Как бы не батарейный и старшине уже не подчинённый. Больше мы его не видели. Попозже кто-то, кажется, Вовчук, нас проинформировал, что накануне сержант подал рапорт об отчислении из училища, и приказом был отправлен дослуживать свои дни в своей части. И конечно, в разговоре между собою мы решили, что сержант не был прост. А просто таим образом сразнообразил последние дни перед демобилизацией. Ход, как я теперь понимаю, мог быть хороший, скрасившим остаток пребывания в армии Возможно, так оно и было задумано. Но в те времена и командир части был не прост. И  оставить в дураках ни себя, ни Родину никому бы не позволил. И вернее всего, сам хитрый, дембельскую хитрость сержанта «не заметил» и никак его не попинал. Но тихо продержал наивного в части, на какой-либо полковой стройке, лишних месяца три-четыре сверх даты окончания осенней демобилизации. Имел тогда командир полка такое право «по служебной необходимости». И получил от этого не меньшее командирское удовлетворение, чем Бочкарёв от двухнедельного беспробудного сна в карантине. Задержка в демобилизации без афиширования наказанием - мера очень доходчивая. А не дури Родину! Они все, поступившие в училище из срочников или из суворовцов, были хитрецами, сачковитыми и недобросовестными… Но я никогда не вспомнил бы Бочкорёва, если б один раз не потыкал он меня носом в моё упущение. Потыкал доходчивостью на всю жизнь.

          Наш первый курс в ноябрьском параде не участвовал. Участвовали курсанты второго курса. И с 1 сентября они начали ежедневную предпарадную подготовку. Ходили с карабинами старого, ещё Мосинского образца. Но оружие это было закреплено не за ними, а за первым курсом. Мой карабин, как и все остальные, стоял в ружейной пирамиде. А возле него – приклеенная бирочка с обозначением: «7,62 мм карабин обр. 44 г. № ----. Курсант Панасенко».  С тренировок карабины приносили грязное, в дождевой воде, попозже – и со снегом. В армии испокон веков по святой установке грязное оружие в пирамиду не ставилось. Но второкурсники его не чистили – эту работу начальство вменило нам, хозяевам. И мне приходилось, как и всем, свой карабин разбирать, протирать, смазывать, собирать и предъявлять командиру отделения. Тот осматривал мою работу и, если не обнаруживал прорех, разрешал ставить на своё место у бирочки. Но накануне своего исчезновения Бочкарёв разбудил меня ночью: «Панасенко, подъём! Оденься, подойди к пирамиде». Разбудил мягко, одеяло не срывал, последнюю фразу произнёс без командного восклицания, а главное –  на «ты», не по-уставу.  И отошёл к пирамиде. К тому времени я в мотивациях не очень замысловатых человеческих поступков уже разбирался. И, одеваясь, понял, что что-то не в порядке с моим карабином. И ещё, что сам Бочкарёв был поднят Вовчуком для  устранения в своём отделении того непорядка. В армии – дело обычное. Но, наверно, на четвёртом году службы это «обычное», да ещё добровольно продолженное поступлением в училище, взорвало человеческую смиряемость. И представилось не «так надо», а издевательской абсурдностью. Да и так глубоко, что внутренне враз перестал он быть сержантом и начальником. Поэтому протестом против «данных обстоятельств» поднял меня не по-военному. И над душою не стоял, пока я одевался, а отошёл к пирамиде. Да и махнул рукою – мол не надо, когда я начал положенное рапортование о прибытии. И без официальности бросил: «Осмотри оружие». Но осматривать мне было не нужно. Ещё подходя к пирамиде, при тусклом ночном  освещении увидел я, что на моём карабине приподнята прицельная планка. И двумя пальцами, пока сержант даже не окончил фразы, сдвинул ползунок, и планка заняла своё положенное место. Сдвинул, и чувствуя допускаемую вольность, пробурчал: «Всего-то, мелочь». Сержант пару секунд помолчал, посмотрел с сожалением на огрызающего и произнёс непоучительно, своё: «Это не мелочь – это оружие. Попортят тебе жизнь такие мелочи». И добавил, зевая: «Иди спать». Но простая та реплика, сказанная без формальности там, где эта формальность должна была быть, на всю дальнейшую жизнь сделала святостью отношение моё к оружию. Внутренней святостью, для себя. Как снимание шапки в школе, в церкви, на похоронах…

         Ещё меньше прокомандовал батареей наш командир майор Жметков. В ту осень с первых же дней сентября в Ленинграде полили непрекращающиеся дожди. Такой в тех местах образ жизни. И в областных колхозах водою залило поля с не выкопанной ещё картошкой. На выручку бросили самое безотказное – армию. Но не всю, конечно. От нашей батареи – только оба взвода первокурсников. Наверно, так же и в других. Отправляли в одно из первых наших курсантских воскресений. С вечера всех заставили обмазать свои кирзовые сапоги вонючей смазкой, применяемой, как познал потом, для пропитки кожаной конской сбруи. В казарме завоняло дёгтем, запахом едким, но не отвратительным. Подняли рано утром, задолго до общего подъёма. Так же рано накормили завтраком и что-то дали сухим пайком за обед. Во дворе училища построили побатарейно в общую колону и повели на Финляндский вокзал. При нас – оба командира взвода и майор Жметков. А при колоне – политработники и училищное начальство, не самые, конечно, первостепенные. Пригородный поезд довёз до небольшого полустанка, а там – пешком до колхозной деревни. В те времена в сельской местности обкультуренных дорог не существовало. Просто за века наезженное и протоптанное, без покрытий и обочинных канавок.  В дожди такие дороги превращались в густой кисель, как и поля, по которым они пролегали. Вязла там безнадёжно даже не нагружённая конная повозка, об автомобиле вообще не говорю. Пройти могли только люди. Пошли и мы, предварительно пристегнув к ремню полы шинелей. (Для таких надобностей к полам солдатских шинелей приторачивали изнутри крупные одёжные крючки. И не волоклись по грязи шинельные полы, и освобождались от пол в движениях коленки). В том дорожном киселе дна не было. И только быстрое выдёргивание ног из засасывающего месива позволяло не завязнуть там насовсем. А на ноге вытягивались пуды грязи. Жидкая грязь заливалась и за голенища. Какой уж там прок от дегтярной смазки! А сверху моросил дождик. Вернее даже не дождик, а как бы выпадение влаги из перенасыщенного влажностью воздуха. (Такое я видел только в ленинградских краях).  Воинского строя не стало, команды не подавались. Каждый сквозь трясину продирался самостоятельно. Шинели и пилотки промокли, вода стекала по лицам и за воротник по спинам. Но до деревни, километра три, дошли. Сама деревня – с десяток покосившихся от старости и вечной сырости бревенчатых хат, стояла на едва заметной возвышенности. У амбара выдали нам вёдра и вила (копать картошку!) Какой-то колхозный активист  провёл оба наши взвода  еще с километр по возвышенности к бескрайнему озеру и, ткнув в него пальцем, бесстрастно сказал: «Вот тут и копайте». Да, озеро было – картофельные поля, залитые водою. Колхозник безучастно ушёл, попросив вилы потом донести до амбара. Чувствовалось, что приведший нас к залитой картошке, да и пожилая колхозница, выдававшая нам инвентарь,  никак не заинтересовались ни нами, ни нашими намерениями.  Чего им вникать в дела военных. Раз пригнали – значит, так им, военным, надо.  До дел колхозных коснуться мы никак не могли. Что-то нарыть в колхоз – тоже. А вилы дали и к утопленной посадке подвели опять же – раз так военным надо.

             Офицеры, их благородия, на работы с нами не пошли, остались под крышами в деревне. Промокшим сержантам в чужой бессмысленности что-то командовать было тоже бессмысленно. Но мы, активные дети войны, просто стоять под дождём не  могли. Почти половина из нас были из сельских, а несколько белорусов, людей лесных, – из партизанских краёв. Основная масса без команды полезла с вилами в воду. Не потрудиться, конечно, а позабавляться в данных обстоятельствах. Партизаны и несколько сельских, пошли к черневшему вдалеке лесу. Влезшие в воду, не сговариваясь, разделили обязанности. Один наугад втыкал в воду вилы и, поковырявши ими в жиже поглубже, подымал иногда на поверхность несколько картофелин. Второй снимал с вил  урожай и забрасывал его в вёдра.  Вернувшиеся из леса, притащили с собою штучки три средних размеров сосенок, сухие обломки деревьев и надёрганную берёзовую кору. Из сосенок, поставив их наклонно комлями вверх, соорудили почти не пробиваемый дождем шатёрчик. Под ним умелые партизаны разгребли ямку. Всыпали туда ведра два отловленной нами картошки. И притрусив землёю, сверху развели костёр, распалив хворост берёзовой корою.  Дрова подносили ещё и ещё. А когда по мнению партизан, картошка испеклась, рядом снова отрыли ямку, снова засыпали два ведра. А на засыпанное перенесли костёр с золою, углями и шатром – ещё на такую же порцию. Да и нас было не мало – два взвода, 50 человек. Достали свои сухие пайки – рыбные консервы, сало, хлеб, по паре кусочков сахара. Но главное – горячая печённая картошка, и до отвала! Дождь тёк по лицам, по рукам, по очищаемым картофелям, под гимнастёрками между лопаток. Мы не шутили, не смеялись. Мы не ругали ни погоду, ни начальников. Мы просто ели. Приспособив под себя данные нам обстоятельства. В те времена маленькие люди были неприхотливы и близки к природе, к естественности. О действиях властей много не рассуждали, не критиканствовали, не брюзжали. Маленькие делали своё маленькое дело. Конечно, мы, курсанты, не были тёмными, мы понимали, «что такое хорошо, что такое плохо». Но и за несколько дней в армии уже усвоили один из важнейших армейских постулатов: если так делается – значит, так надо. Такая философия не от толстовского непротивления злом насилию. Это философия выгодности подчинения власти. Которой, конечно, доверяешь…

        Управившись с печённою картошкою, в воду с вилами больше не полезли. Да и осенние ленинградские дни коротки. Да и время подошло к назначенному сроку прибытия в деревню. Сержанты, отряхнувшись от промокшей зябкости, властными голосами поставили нас в строй. И прихватив колхозные вила и ведёрки, даже немного наполненные картошкой, мы поплелись к деревне. Здесь нас приняли офицеры. Пересчитали, попинали и повели на станцию. Да, а командир нашей батареи без нас даром время не потерял. Напился до невменяемости и завалился спать на лавке в крестьянской избе. Деревенские умельцы гнали тогда самогон из свеклы и картошки. Мне его потом тоже довелось хорошо попробовать. Был он до отвращения вонюч и не столько пьянил, сколько травил основной своей составляющей – сивушными маслами. Вот они-то, наверно, и сбили майора с ног и с разума. И пришлось нам, едва вытаскивая из грязи ноги, дотащить его до самой станции. Где на себе, где волоком под руки. Тащили, но с сочувствием, и за добавленную тяжесть на наши плечи не кляли. На Руси всегда к небуйным пьяным относились по-доброму, с пониманием и с оберегатемостью.  (Может поэтому и нация наша выжила, не теряла генофонд). Да и майор за короткую нашу под ним службу ничего нам плохого или оскорбляющего не сделал. Но в батарее и вообще в училище я его больше не видел. В сталинские времена зло не щадилось. И этим тоже за 15 лет из пепла Гражданской войны Россию преобразовали в сверхдержаву, этим победили 400-миллионную европейскую орду и этим же за два года восстановили страну из военного разорения до благополучия. (Я эту истину твержу для читающего на протяжении всей этой уже тысячастраничной книги.  Повторение – мать учения).

            С тех пор, с 1952 года, прошло много десятков лет. А вот при случае вспомнил. Значить, вложила что-то в меня та маленькая эпопея. И в кругозор, и а совершенствования личности. Да и никак не пострадали мы тогда от, казалось бы, бессмысленного похода. Уже на другой день воспринималось оно не тяжестью, а разнообразием в наших молодых жизней. Да и в офицерское понимание  добавилось какой-то каплей, что человек через своё «не могу» может усилий из себя выжить неограничаемо.  Если только умело принудить его к этому. Предварительно, конечно, накормив и разъяснив.  А натренированный на через «не могу» и больного ребёнка ночь на руках прокачает, и две смены без передыха отработает. Чтобы и ребёнка успокоить, чтобы и в семью добавочную копейку принести. Да и на смерть пойдёт такой, защищая для него святое. Полноценный человек умеет не жалеть себя, и этим достигается благополучие. А мероприятие привлечения курсантов к спасению урожая не бессмысленным было. Не всем же подразделениям подвезло с полем в низине, залитом водою. Остальные накопали лопатами. И не было в стране голода ни в 52 году, ни в 53-м. И в казарме в воскресение тухло не проболтались.

              Наверно, пишу я об училище долговато. Но хочется, чтобы читающий, из новых поколений, представлял себе, как возводили в офицеры в тот, ещё сталинский, период. А  училищные дни, все, по организации своей, по даваемой нагрузке, по личностной угнетённости и по примитивным солдатским радостям были одинаковы. До тусклости одинаковы. И более того – были они одинаковы и с днями юнкеров ещё царских военных юнкерских училищ. Эту истину я познал уже не будучи курсантом, а позже-позже, из читаемых мемуаров, из воспоминаний царских офицеров и генералов, больших и маленьких. Да и из исторических исследований и публикаций, мимоходом попадавших мне под  руку. Такая преемственность объяснима не одним только русским менталитетом. Конечно, с изменением государственного строя и государственной идеологии у русских людей новой советской формации изменились относительно людей царской и мораль, и нравственность. Но биология-то осталась прежней. Прежним остался и цивилизационный русский фундамент. Поэтому не получилось у большевиков-интернационалистов, захвативших в России власть  в октябре 1917 года, создать свою армию с чистого, как говорится, листа. Воссозданной армии дали они новое название – Красная Армия, переменили знаки чинов, различий – вместо на плечах пагонов вставили в петлицы шпалы и кубики.  Сделали знамёна красным цветом, с обязательным изображением красной звезды, серпа, молота и с лозунгом по всему полотнищу «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» Офицеров переназвали командирами, унтеров – сержантами. В обращении заменили «Ваше благородие» на вроде уравнивающее «Товарищ». Но личным составом, людьми, Красную заполнили из прежней, из разогнанной царской. Других в России просто не было. А те присягали ещё царю, обучались в царских юнкерских училищах и учебных командах. Они послужили и повоевали ещё под царскими знамёнами в русской армии. В армии, которая традициями и уставными положениями исходила их ратного составляющего тысячелетней России. Веками отрабатывалось то ратное, военное. Да и так, как сподручнее русскому человеку. Так и передавалось оно из поколения в поколение. Так и передалось, перенеслось в Красную Армию. Перенеслась теми, которых большевики в новую армию перенёсли  и самих. Да и все положения уставов Красной Армии и задач, по которым и для которых она существовала и предназначалась, по сути своей оставались теми же, что и у царской: готовиться к войне, воевать и побеждать. Но  с косметической переделкой уставов на риторику советскую.

              В мои училищные годы, 1952-54, после революции прошло только 35 лет. И нами в училище командовали офицеры и нам преподавали преподаватели, которых непосредственно сделали военными ещё бывшие царские военнослужащие, вдолбив в них, в наших, ещё не размытые временем традиции и дух  оттуда, из армии царской, из своей молодости. И то военное, из царского, уже наши, советские офицеры второго поколения, сознательно или бессознательно, вносили в нас. Те  же методики занятий, те же строевые ритуалы, те же переламывания на отрешённость от личностного и то же вбивание в единый монолит подразделений. И та же казарменная тоска от пребывания в противоестественности. Но и тот же молодой задор от здорового совершенствования, от перспективности, да и от необременнёности ежедневным бытоустройством и прокормлением. Мы, курсанты, проходя по ленинградским улицам, лихо распевали даже те же песни, что за 35 лет до нас и раннее пели в строю на тех же улицах царские юнкера:

                                                             На солнце оружием сверкая,

                                                              Под звуки лихих трубачей,

                                                               Дорожную пыль разметая,

                                                               Проходил полк гусар-усачей…

Или юнкерскую о лагерях:

                   Взвейтесь, соколы орлами!

                    Нам ли горе горевать!

                     То ли дело под шатрами

                     В поле лагерем стоять…

И другие, и другие… Конечно же, распевая, я знал, что пели эти строевые песни ещё наши предшественники – юнкера. Но гораздо позже-позже проникло в моё осознание понимание своей неотделяемости от тех русских ребят. Между нами пролегли года, но мы один к одному были одинаковы биологией молодости, суровостью казённого бытия, вырваностью из семейной душевности, из цивильной вольности. Мы одинаково не принадлежали себе и одинаково, возвышающее, по привилегированным нормам обеспечивались государством. Обеспечивались как нужные, ценные для него люди. Мы одинаково предназначили себя отстаивать интересы Родины оружием и своими жизнями. Мы с одинаковой тоскою одиночества поглядывали из строя на женщин. И одними и теми же песнями выражали свою одинаковую суть. И стали, те ребята, но с годами, близкими, до чувства ностальгии, как будто пожил я с ними в одной казарме, походил вместе в строю и постоял часовым в одних и те же гарнизонных караулах. Но, повторяюсь, потребовалась для этого наработка знаний. В молодости свойственно человеку воспринимать окружающее только объективной реальность, буквально только тем, что он видит, слышит и ощущает. И никак оно у него не увязывается с прошлым, с прошедшим, ушедшим. Да и как он может реальное окружающее связать с прошлым, если о том прошлом у него просто не накопилось понятий.  И не подбавляет молодому соприкасаемая голая  реальность никаких душевных трепетав, радостности, угнетённости… Вот и песня не вызовет у нас никаких чувств или видений, если она не отражает эхом уже нам известного, близкого и дорогого душе нашей…

           И ещё добавлю о песнях. Каждый вечер нас выводили на «прогулку», в любую погоду. И всегда мы пели. Все двенадцать батарей по 100 человек каждая. И у каждой батареи были свои любимые. Но и одни и те же песни исполнялись по-разному. Зависело от запевал. В нашей батарее запевалою был второкурсник Галинский. Человек по фармации своей от меня взметённый  вверх, как до неба. Высокий, чернявый, стройный, необщительный, в себе. Не видел я его никогда в непринуждённой кучке ребят даже его же взвода. Не видел смеющимся, оживлённым. Ни с кем не собачился, но никто и его не задирал. Да и при желании к нему не придерешься. Для батарейных ребят он отгорожен своим мирком и глухой корректностью. А по нехитрым уставным требованиям делалось у него всё правильно, без усилий, без суетливости, без потуг и стараний. И лучше всех заправлена койка, и ярче всех блестели сапоги, и первым занимал своё место в строю. Он мало говорил, только по необходимости. Не было в нём лихости, дерзости, бесшабашности. Начальство его никогда не ругало, но и не хвалило. Ругать было не за что. А хвалить – язык не поворачивался. Оно начальство было неглупое, оно тоже ощущало высоту  Галинского над собою. И понимало мелкотню и даже неприличность давать ему оценку со своего уровня. Я лично за год совместной жизни в казарме ни одним словом не перебросился с Галинским.  Высок он был от меня,  не интересен по удалению, да и не нужен по жизненным моим запросам. Но я несколько раз видел, как виртуозно бегали его пальцы по клавишам заброшенного в дальнем углу клуба пианино. Нет, он не играл мелодии, Он исполнял какие-то фортепьянные упражнения., для себя, в одиночестве. Наверно, очень сложные, но  меня никак не затрагивающие. А вот песни его затрагивали. Песни, которые он подобрал и внедрил в батарею, хорошо ложились не только под удар ноги, они и на наши души ложились вдохновляющее и военным облагораживанием.

          Слышал я, что известный наш кинорежиссер Гайдай, постановщик блестящих советских кинокомедий, вызывающих бурный и осмысленный смех зрителей, сам по жизни никогда не смеялся и не шутил. Но он, редкий талант, знал, как и чем втянуть человека в ликование, настроить его на искренний и добрый смех, абстрагировать его. И больше того – гайдаский смех исходил не от затасканных пошловатых комически-унижающих трюков, а от героев, сценок и ситуаций реалистических, наших дней, среди которых мы живём, но сутрированных до смешного. И сутрированных чётким акцентрированием «что такое хорошо, что такое плохо». И с обязательным радостным окончанием, где «плохое» наказывается своею же дуростью или подлостью. Справедливость – она всегда радует!. Вот такая от несмеющегося Гайдая  магия, заставляющая людей смеяться. Так и наш запевала Галинский тоже был «инженером человеческих душ», но в другой стези. Сам без лихости, без дерзости, без порыва на поступок, но магией голосового исполнения и смыслом подобранных песен уверено сбивал он всех 100 курсантов батареи в сплочённый монолит. И мы в едином порыве подхватывали припевом его песни, втягиваясь, втягиваясь в слитность и с ушедшими поколениями русских военных. Втягивал в лихость, в бесшабашность, в готовность на поступки, на самоотверженность, подражая нашим славным предшественникам. Втягивались и в гордость своею причастностью к суровой и грозной военной касте. Я лнедоумеваю: как такая очень неординарная личность оказалась на житье в казарме, в малоперспективном училище, среди средненьких человеков. Но, наверно, за стенами училища была у него и вторая жизнь. В город он выходил беспрепятственно. Не кис в казарме ни в личное время, ни в выходные. Такое могло быть только с разрешения высокого и далёкого начальства. Возможно, где-то учился или совершенствовался по  своему большому таланту. Судьбу его после училища я не знаю. Да и вспомнил о нём  только над этими абзацами. Да, и только теперь подумал, что по нации был, вероятнее всего, он еврей.

           А по обоим сторонам улиц, где мы с песнями проходили, на тротуарах шпалерами стояли люди. Специально приходили посмотреть и послушать, как на концерт. В те годы не было телевизоров, интернетов, мобилок. И люди, со времён ещё далёкой старины, много пели, умели петь, понимали толк в пении. Песня объединяла, вдохновляла, абстрагировала. И если специально собирались к училищной «прогулке» - значит, прекрасным и тонизирующим воспринималось человеческими душами и пение, и вышколенный шаг Да и нельзя было не замереть, когда Галинский раскатами мощного баритона врывался всеподавляюще в тишину ленинградских улиц. Врывался, к примеру, разухабистой песнею юнкеров знаменитого царского кавалерийского Николаевского училища:

                                Едут, поют юнкера Гвардейской школы.

                                 Трубы, литавры на солнце блестят.

                                                         Грянем «ура», лихие юнкера

                                                          За матушку Россию, за русского царя!

                                               «Справа позводно! Сидим молодцами!

                                               Не горячить понапрасну коней!»

                                                             Песнь моя любимая,

                                                              Буль-буль-буль бутылочка казённого вина!

                                                Справа и слева идут гимназисточки.

                                                 Как же нам братцы равненье держать!...

                                                                      Грянем «Ура!», лихие юнкера,

                                                                      За матушку Россию, за русского царя!...

Но Галинский только запевал и вёл песню. А пела, давала неистовый концерт вся батарея. В нашем взводе был замкнутоватый деревенский парень, белесый, из псковских. По жизни неказистый и бесталанный он, неожидаемо, вторым голосом, эхом, с отставанием на четверть такта, высоким-высоким тенором как скрипом по стеклу вторил за Галинским. Вроде, как тому окантовка дребезжащим звоном. И тянул на такой заоблочно-тонкой ноте, что казалось: сейчас сорвётся. Но у псовского не срывалось. У него дотягивалось до трагического понимания и нами, отбивающими шаг, и слушателями, стоящим на тротуарах, что сорвалось у ребят-юнкеров, наших предшественников, перемолотых войнами и революциями. С теми же песнями и они лихо ходили по тем же, уже нашим  улица. И так же как у тех, и тоже от лихости, из нашего строя подсвистывали запевале, ухали, скандировали песенные умельцы. И все мы, в 100 глоток, с ликующим возжеланием как о очень знакомом и близком подхватывали повторением: «Буль-буль-буль бытылочка казённого вина!» Подыгрывал запевале даже наш непроницаемый старшина. И как только мы обрывали песню последними словами  припева: «…за русского царя!», старшина громче обычного, с взвинчивающими нотками командовал под ногу: «Раз-два! И, ударив с ожесточением в звенящей тишине два шага ногами, на третьем снова все 100 яростно прокрикивали весь последний куплет припева:

                                     Грянем «Ура!», лихие юнкера,

                                      За матушку Россию, за русского царя!

И снова в мгновенной тишине отсчитывал два шага старшина: «Раз-два!», но уже с нотками, переводящими батарею из песенного состояния в обычное. А Галинский  вздымал над нами уже другую:

                                        Как письмо получишь от любимой,

                                         Вспомнишь дальние края.

                                        Ты закуришь, и с колечком дыма

                                         Улетает грусть, тоска.

И снова с отставанием вплетался псковский в голос запевалы. И трагичностью высокой-высокой, на срыве, нотой рвал  казарменною тоскою людские сердца. И снова в 100 глоток подхватывали мы припев:

                                                       Эх, махорочка, махорка,

                                                        Породнились мы с тобой!

                                                        За тебя, моя родная,

                                                         Мы готовы в бой! Мы готовы в бой!

          И так с песнями, с разными, все полтора километра «прогулки». И так все двенадцать батарей, одна за другою, чёткими ударами военных сапог аккомпанируя военным словам пропеваемого. И тогда из строя, кося глазами по сторонам на замерших на тротуарах людей, и теперь с высоты прожитых лет, я понимал и понимаю, что завораживало наше прохождение русского человека посильнее оперы и балета в ленинградском Мариинском… И изящества здесь было не меньше, но только другого, чем на театральной сцене.

          Не пожившему в те времена может показаться невероятным: в политизированной социализмом стране, при Советской власти, при живом тиране-Сталине во весь голос по линенградским улицам раздаётся «Ура!» русскому царю.  Тому самому, которого та власть и расстреляла. Но так было. Это теперь внушается нашему народу о прибитости людей в сталинские времена, о жизни в страхах, о бесправии, о произволах, о скудности мышления, о тусклости быта… Врут. Кто по невежеству, кто по профессии. А я пожил в те времена. Стоят они неискажаемо у меня перед глазами. И эти записки я просто списываю, воплощаю в строчки из видеокамеры моего мозга. Та сталинская страна была для народа. Ещё с довоенного детства, с детсада помню слова очень удачной советской песни:

                           Широка страна моя родная,

                            Много в ней лесов , полей и рек.

                            Я другой такой страны не знаю,

                              Где так вольно дышит человек.

                                             …Молодым везде у нас дорога,

                                                  Старикам везде у нас почёт.

                              Но сурово брови мы нахмурим

                               Если враг захочет нас сломать.

                                Как невесту Родину мы любим,

                                Бережем, как ласковую мать!

Написал сейчас, как помню и что помню. И тогда, в малых моих годах, и теперь, в запредельных, слова той песни полностью отражали и отражают моё понимание сталинской страны и отношение к ней. Свидетельствую, что тем же пониманием жило всё моё окружение. Людей с другою внутренней сутью я просто не встречал. Им не было места в той стране. Да, мы перепевали юнкерскую песню со словами «Ура!» русскому царю. Но мы не были монархистами, мы были комсомольцами. Были хорошо образованы. И ещё были в тех же юнкерских пагонах, в том же возрасте и в том же профессиональном предназначении. И с тем же жизнеопределяющим кредом. Только  юнкерское: «За матушку Россию, за русского царя!» на советский язык переводилось: «За Родину! За Сталина!» Так мы, поющие, понимали. Понимали так и стоящие на тротуарах, понимало и наше политическое начальство. Да и расстреляла советская власть царя конкретного, к краху подвёдшего Россию. А в песне – о царе абстрактном, о власти благополучия и побед.

          Пишу, а строчки предыдущих абзацеа всколыхнули во мне какой-то аналогией старый русский романс, когда-то добром воспринимаемый нашим народом, ещё не проглобализированным. И зазвучал он во мне, давно в стране нашей не звучащий,:

                                          Отцвели уж давно

                                             Хризантемы в саду,

                                             Но любовь всё живёт

                                              В моём сердце больном…

Кто из людей русской цивилизации, постарше средних  лет, его не слышал! Он часто, как тогда и всё прекрасное, звучал по радиотрансляции, с экрана телевизора, с концертных сцен. Но я, живущий на этом свете и среди этих людей, знаю, что у многих даже тогда проскочил он по касательной. По касательной не только возле души человеческой, но и мимо самих ушей человеческих. И только у очень-очень любознательных, мыслящих и невздорных, музыкальные звуки этого романса, с наложенными на них незатейливыми словами, воссоздавали, воссоздают перед умственным взором давно прошедшую драматическую эпоху нашей нации. Я – об эпохе конца позапрошлого и начало века прошлого. Эпоху, начавшуюся с мягким человеческим счастьем, но передёрнутым в бессмысленные трагедии…

          Ещё раз повторяюсь, что лично я не знаю теперь людей, как-то среагировавших на этот романс, его просто знающих, о нём судящих. Но бог, как говорится, с ними. Каждому – своё… Но у меня, любознательного, при звуках этого произведения пробегает перед глазами та эпоха, начиная с Ялты 1880-х годов. Ещё нет мола, ещё нет каменной набережной. А весь морской берег между Учан-Су и Дерикойкой – первозданный галечный откос, спускающийся в море. И в том пространстве между речками над пляжной галькой одно только, но роскошное здание – гостиница «Россия», предвестник фешенебельности ялтинского курорта. А главная тогда улица города – Бульварная зелёным бульваром проходила по кромке моря от речки Дерикойки до мыса Иоанна Златоуста. (Теперь это ул. рузвельта). И я вижу, как в той маленькой Ялте встретились  два благополучных по жизнеустройству, образованных до возвышенности, жизненно красивых человека. Я вижу их, стоящих над морем, радующихся друг другом, в белом, с тросточкой и в цилиндре, в платье до земли, с зонтиком и веером… Он – преуспевающий петербургский инженер, приехавший подлечиться, а она – гречанка из Балаклавы по фамилии Харыто. Встретились и больше никогда не разлучались. До самой его смерти, лет через 20. Зажили в Ялте радостной и успешной жизнью. Он человек предприимчивый, инженер (в то время большая редкость и ценность) хорошо раскрутился в растущем тогда нашем городе. Обустроились, родили и вырастили 4 детей. Жили счастливо, хотя и не в зарегистрированном браке – у него осталась первая семья в Петербурге. Поэтому дети записывались на фамилию матери. Выстроили особнячок у подножья Дарсана. Их, таких, тогда строилось множество по всем сторонам Ялты. Вся улица Кирова (тогда Аутская) возникла в 80-х и в 90-х годах позапрошлого века. И все дома, мимо которых мы проходим, приезжаем теперь – оттуда, с тех лет. (Кроме моей школы, теперь № 7. Она – с 1938). Вот по той Аутской и ходил каждый день  во вновь выстроенную мужскую Александровскую гимназию Коля Харыто, одарённый сын тех двоих, успешных и счастливых. Это он, Николай Харыто, повзрослев, напишет музыку к «Оцвели хризонтемы», принуждающую трепетать человеческую душу пониманием проходящности, конечности жизненных событий, да и самой человеческой жизни. Но трепетанием не скорбным, не траурным, а торжествующим от пребывания своём в этой жизни. Пусть даже  когда-то, не просматриваемо когда, сойдящей на нет…

            Я вижу, как этот мальчик, в неуклюжей гимназической форма, с ранцем за спиною идёт по улице Аутской от дома, от подножия Дарсана, в чудесное новое здание (дворец) мужской гимназии (теперь «Магарач»). Я чётко вижу ту улицу, ещё ту – первосозданную. Сам много лет ходил по ней. И тоже в школу, и в том же возрасте, и с теми же юными мыслями. Улица была узкая, под конную повозку, мощённая булыжником, с широкими тротуарами, покрытыми большими, но разных форм плитами нашего известняка, тщательно, без щелок, подогнанных одна к другой. Я вижу кавалькаду царской свиты, проезжающей по Ялте на концерт в мужскую гимназию. И вижу, как царская семья, знаток музыки, в актовом зале гимназии с умилением прослушивает фортепьянный концерт гимназиста Коли Хорыто, проигрывающего без нот, на память, шопенов и чайковских. (Я знаю тот роскошный в два этажа зал. В возрасте того же мальчика танцевал в нём на школьных новогодних вечерах и работал в агитпунктах, когда они там развёртывались на выборах). Под звуки звучащего внутри меня романса, с быстротою мысли, я вижу царскую семью, падающую под пулями в ипатьевском подвале. Я вижу, как в Гражданскую войну, на Кубани, на офицерской свадьбе по пустячной ссоре один из белогвардейцев стреляет в другого белогвардейца, в подпоручика Николая  Хорыта. Я вижу, как убитая горем мать непреодолимыми дорогами 1919 года везёт в Киев гроб с телом сына…

          Бывая в Киеве, бывал я и на Лукьяновском кладбище. И обводя глазами сонм могил, поминал в одной из них, затерявшейся, своего земляка. Было ему 32 года. Что делал он в белогвардейцах? Зачем убивал русских людей? Хотел воротить назад светлое своё прошлое? Прошлое, профуканное царём и гнилой интеллигенцией? Да и сам ведь активничал в студенческих волнениях против самого того прошлого и светлого. Прошлого, в котором тогда жил, писал романсы, а на шаляпинских концертах после слов:

                               Но настанет пора, и проснётся народ.

                                  Разогнёт он могучую спину…

вскакивал с мест разом с оглуплённым залом и, стоя, в экстазе подхватывал кровавые слова припева:

                                  И на бар, на царя, на попов и господ

                                   Он покрепче опустит дубину.

Пел, предрекал, призывал Хорыта. И умилялся своей участливостью в судьбе русского народа. И народ внял. И дубиною – по царю, по царским детям, по барам, по попам, по господам. И тогда Коля,  наш ялтинский мальчик из светлой Александровской гимназии, в подпоручьих уже пагонах, народ  свой русский  - штыком… Вот оно, от гнилой интеллигенции.  Обошлись дальше без него…

            В какой-то главе выше я уже писал, что судьба мальчиков-гимназистов, поучившихся в ялтинской мужской гимназии, сложилась трагически. Кто не погиб офицером в Империалистическую, то погиб в Гражданскую. А уцелевших добили строительством социализма… И единственно светлыми в их коротких жизнях были гимназические годы. Я это знаю. Они не поносили на своём теле даже цивильной одёжды. Из серой неуклюжей гимназической – в военную, русскую. И когда прохожу, проезжаю мимо старого здания гимназии или захожу во двор, чувствую всем своим организмом присутствие в том пространстве невидимых призраков тех мальчиков, но уже в пагонах юнкерских и подпоручьих. В которых их и похоронили. Один из них – Хорыто… (Пушкин: «Не приведи бог увидеть русский бунт, бунт бессмысленный и беспощадный»).

           Наверно, читающий с недоумением спросит, а зачем я о забытых песнях, о забытых эпохах, о забытых людях? Можно прожить, и не засоряя мозги историческим хламом, и без рассусоливаний о минувшем. Да, можно прожить. Но не можно без  этого в 84 года активно жить всеми формами человеческой жизни, быть при здравом уме и писать книгу. Проникнувший прошлым, знающий и переосмысливший ушедших,  прошедшие события и эволюцию мироустройства, глубоко понимает и происходящее в сегодняшнем окружении, и происходящее с самим этим окружением. Мозг его, впитавший в себя обширную информацию и включивший её в работу, автоматически продуцирует углублённые внутренние эмоции, благоприятные функционированию человеческого организма. Так я знаю. Кто знает иначе, иное – покажите мне.

           И ещё о приемственности. Лично я успел застать в училище нескольких офицеров царской армии. Хорошо помню троих. Было им тогда где-то под 60-т. Все трое –полковники, с медалью «ХХ лет Красной Армии», которой в 1938 году награждали военнослужащих-участников Гражданской войны. (Конечно, на стороне красных). Все трое – разных военных специальностей: начальник цикла арт. приборов, преподаватель химического оружия и преподаватель типографии. Но с одинаковым высокомерно-презирающим отношением к нижним чинам. В училище – к курсантам. И только на «ты». Но не от панибратства. У меня тогда хватало уже ума понять, что по образованности, по широте осмыслений, по воинскому совершенству вознесены они от меня в заоблачные дали. И тогда почему-то ещё приходило в голову, что «в миру» они иные: мягкие семьянины, хорошие товарищи, просто интересные и порядочные люди. Но это там, в другом и с другими, в не казарме, далеко от нас… Помнишь, читающий, рассказ Л. Н. Толстого «После бала»? Полковник, вечером в семье, в кругу своих – благороднейший человек, а через пару часов, на рассвете, на полковом плацу провинившегося солдата штуцерами до смерти… За долгую свою жизнь я не встречал более неприязненного отношения к подчинённым или к людям социально низшего уровня, чем у тех троих к нам, начинающим службу. Даже к презренным бомжам мы относимся с состраданием как к человекам, но опустившимся, грязным, аморальным. И хочется поэтому, как человек человеку, сказать ему, безвольному: «Отряхнись! Не пей, вернись в жизнь, работой!» А для тех троих мы не были людьми, мы были неодушевлёнными механизмами. Конечно, полковники не ругались матом, не обезображивали разговорную речь. В смысле – не вставляли от бескультурья нецензурные слова вводными в произносимое. Этими словами они лишь давали определения нам и нашим проступкам. Помню, как полковник-топограф, крупный, костлявый, резкий в движениях и в мышлениях, с нерусскою фамилией Трамф (или почти так) в исступлении кричал на курсанта, сделавшего что-то не по его: «Я – полковник, а ты - - - -!» И несколько раз всегда в таких случаях повторял в крике: «Запомни, ты - - - - ! Запомни…»  И было понятно, что сделавший или сказавший что-то не в заданности полковника, для него не есть нормальный человек. Для него – только неполноценный способен на такое отклонение. А полковник-химик, небольшой, поджарый, стремительный, даже на полевых занятиях, не у доски, не расставался с указкою. И заметив тусклость в глазах курсанта, рубил ею как шашкою того, нерадивого. Бил больно, с ожесточением, не изображая. А у полковника, начальника цикла, мы не занимались, он не преподавал. И тем более было необъяснимо, за что он нас ненавидел. «Бездельники, разгельдяи!» - Были самыми мягкими ругательствами, которыми он осыпал нас, увидев в помещениях своего цикла. Но, конечно, на старых мы не обижались. Мы понимали, что полковники, царские офицеры (!), из своей воинской заоблачности не могут оценить наше нелюдское недотепство человеческими мерками. Мы для них – не в поле людских  отношений. И характеристика нам, ничтожествам, для них в обычные слова не укладывается, только ниже принятых в обществе эпитетов… Но и мы, дети войны, были непросты, себе, как говориться, на уме. Ненужное, негативное в себя не впитывали . Соскальзывало оно с нас, как с гуся вода.

          А вот преподавали полковники блестяще, доходчиво, глубоко и надолго. И на практических занятиях, в лагере, целое лето давали безжалостные, истязающие физические перегрузки. Создавали ситуации с нестандартными, на смекалку, выходами. Каждая мысль, каждое положение, вбиваемые в нас, были у них выверены за долгую-долгую службу не только по наставлениям и боевым уставам, но и войнами, по которым судьба протащила их. Но они позволяли себе в отношении к подчинённым то, что никак не позволительно было остальным начальникам в Советской Армии, без медалей, конечно, двадцатилетия. И позволяли вызывающе. Это же не единичного, так называемого, «разгильдяя» попинать, а ко всему комсомольскому подразделению, как к быдлу!… Народ тогда хорошо читал. И обязательно вычитывал из художественной советской литературы и из воспоминаний героев Гражданской войны – победителей, как в царской армии (не в белогвардейской) мордовали солдат, нижних чинов, царские офицеры. Обязательно на «ты» и обязательно – кулаком в морду. Но это – в советской печати, в государственных идеологических установках. А в народе, от десятков, сотен  старых солдат (некоторые дожили и до 80-х годов), с которыми довелось мне пообщаться, о мордобоях, унижениях – никогда. Но всегда-всегда уважительно о офицерской разумности, профессионализме, храбрости и умении принудить к повиновению. И чувствовалось в рассказывании вспоминавших, что те, царские, по личностному уровню признавались доминирующими над ними, «нижними чинами», своею недосягаемостью, из другого мира. И признаваемая в уровнях разница была так велика, что признавалось и право тех, доминирующих, на «ты» и по морде. Но в интересах, конечно, святого дела: «За Веру, Царя и Отечество»   До войны такое говорилось, понизив голос, как принято было  вообще о царском,  после войны – без утайки. Теперь, с годами, думаю, что и те три полковника сознательно, для результативности службы не выходили из имиджа, бытовавшего в народе. А физические возможности молодого, добровольно вступившего в военное училище, выверили на себе ещё в юнкерские свои годы. Вот до упора и дожимали нас в воинском умении. Да и до осознавания нами, «нижними чинами», своего личностного ничтожества и самой своей жизни в жерновах войны. Войны уже «За нашу Советскую Родину». Да и артистизм свирепости, конечно, тем полковникам был присущ. Не бывает без артистизма хороших преподавателей или начальников. У каждого свой конёк.
            

      Несколькими абзацами выше я упомянул о песни «Эх, махорочка, махорка…» Хочу вернуться и несколько разъяснить, что это за вещество такое и почему с уважением о нём пела наша армия. Слышал я эту песню ещё до войны в Харькове из проходящих по улицам частей Красной Армии. Махорку курили, но табаком она не была, не была и его разновидностью. Тот – резанные листья. А махорка – очень мелко-мелко рубленные кусочки то ли стеблей, то ли корешков. Но не знаю, табачных или самостоятельно растения, так и называемого - махорка. Я лично такого растения не видел. А на табаках даже работал школьником, привлекали нас по выходным. До самого развала Советского Союза наш Южный Берег пестрел бледнозелёными участками табака Дюбек. Тысячи людей работали в колхозах и в совхозах, награждались орденами. Были у нас в Ялте на табаке даже Герои Социалистического Труда. Ну а после развала делягам из правительства выгоднее, наверно, стало получать откаты от закупаемого за границами, чем выращивать и перерабатывать своё. Да и сельхозземля долго не гуляла - сплошь застроена уже необратимо. Тоже статья дохода астрономическая. Но стебли Дюбека, помню, в дело не пускали. Голыми, с оборванными листьями, торчали они на участках до весенней вспашки. А махорку курила вся армия и флот. Выдавали её нижним чинам бесплатно, нормировано, как хлеб или сапоги. В граммах не помню, хватало ли солдатам, не знаю, но у курсантов ещё и оставалось.  В каптёрке стоял ящик с пачками махорки, и брать её можно было без учёта. В том же ящике лежали и пачки курительной, папиросной бумаги. Но ею почти не пользовались. Маловаты для самокрутки были листочки. Пользовались газетами. Отрывался кусок нужных размеров, насыпалась в него махорка, свёртывалось в трубочку и склеивалось слюною. Сейчас вспомнил – и передёрнуло меня. Как можно было втягивать в себя коцерогены от толстой газетной бумаги и яд от типографской краски! Но в те времена понятий о ядовитости потребляемого просто не было. Ни в быту, ни от санитарной службы. Мухоморов и поганок, конечно, не ели. Но и в семьях, и на пищевых предприятиях большая доля кастрюль, чайников, тарелок, ложек, вилок,  сковородок была алюминиевой и даже медной. А в армии алюминиевой – сплошь. Только в середине 80-х годов на рынке, где я  тогда работал, директивою санэпидстанции было запрещено храниие продуктов в оцинкованной посуде. А на пищеблоках, где я тоже работал, запретили пользоваться алюминиевой только в начале 90-х. Наверно, просвещение достучалось и до газетных курцов, но это уже без меня. Хотя вспоминается мне, что в начале 60-х махорка из Советской Армии исчезла. Заменили на какие-то очень поганенькие, специально для солдат, сигареты. А махорку курить было очень противно. Сравнительно, конечно, со средними по цене папиросами. (Во времена моей молодости народ курил в основном папиросы, не сигареты). Да, махорку противно, но организм наш обязательно попадает в зависимость от никотина, как и от алкоголя. Стоит только начать. И заставляет зависимость эта от бедности пить суррогаты и курить махорку. («Бедность – не порок, но большое свинство» - по мотивом Достоевского). Я лично зависимости придавливал в себе легко и навечно, но только при необходимости, или рассердившись. Мог бы и не курить, особенно ту отраву.  Но как-то оно мне  жить не мешало. А со стороны никто не призвал… Для пользования носили махорку при себе в кисетах или в портсигарах. А я, с детских лет без матери, всегда упрощая себе жизнь, выделил под махорку один всецело брючной карман. И засыпал её туда, как в кисет. В училище начальство, от сержантов и по полковника командира дивизиона, маясь дурью,  проверяло и порядок в курсантских карманах. И по команде их вывернуть я выворачивал только один, поясняя, что во втором у меня махорка. Замечаний начальство не делало, за непорядок не считало.    

        Но раз затронул курение, к случаю скажу, что задолго до меня, с Петра Первого, и при мне примерно до конца прошлого века государство и общественное мнение никак не протестовало против курения. Воспринималось оно не больше, чем добавкою к облику человека. Более того – само государство втягивало в курение. В каждом советском фильме киногерои обязательно курили. В каких-то главах выше я уже писал, что советские фильмы, созданные художественным методом социалистического реализма, обязательно втягивали советских людей в подражание киногероям положительным и наоборот - в отвращение к героям отрицательным и к их поступкам. Вспомним, к примеру, нашего рубаху-парня Крючкова. Всеми своими ролями и своею игрой вдохновлял он зрителя на подвиг, на преданность Родине, на профессионализм, на задор и благородство. Но ведь всегда - с папиросою во рту. Как подрастающему не постараться быть похожим на крючковского киногероя! И обязательно начинал подражатель с самого лёгкого – с папиросы в рот. А на остальное хватало характера не у всех… И разве обязательно надо было армейским табачным довольствием навязывать курение?! Дымом были наполнены вагоны поездов. Курили в столовых, ресторанах, в легковых машинах. Даже в самолётах. Пепельницы конструктивно выполнялись в дверцах «Волг», «Москвичей», в подлокотниках самолётов  «ТУ-104», «Ил 18» и в прочих того времени.  Родные и гости нещадно дымили в квартирах, в маленьких комнатах. Курящие, как и пьющие, в своём пороке агрессивны и эгоистичны. Дымят в комнате, где находятся их же дети, дымят в гуще людей на автобусных остановках. Подсаживаются перекурить на скамейки, где уже сидят отдыхающие люди. Обращаться к ним с просьбами или высказыванием неудовольствия – бесполезно и чревато оскорблениями. Помню, как-то в брежневские времена на троллейбусной остановке, переполненной отдыхающими и местным народом, закурил крепкий парень с наглыми глазами, бесцеремонно окутывая людей дымом. Дымил, и исходило от него утверждение: «Жизнь удалась!..» и ещё: «А кому не нравится – отойдите в сторонку, не мешайте человеку!» Народ внял и, не отравляя себе настроение, поотодвинулся в сторонку. Отодвинулся и хорошо мне знакомый сосед по улице, старичок-общественник, бывший следователь КГБ. Отодвинулся и тихо, почти про себя, но многообещающе, прошептал: «Кури, кури, дурак!..» Оно и правда, чего с курцом связываться! Подсунуть ему возможность нагрубить? У них у всех на морде написана заряженность на задирание, на скандалы, в чём они, наглые, доки. Действует на них только один аргумент – по той самой морде. Но в этом они тоже доки и бьющих бесцеремонным дымом не унижают, разбираются. Эгоисты обязательно трусливы. («Молодец против овец, а против молодца – сам овца».

          Эта русская пословица всплыла сейчас у меня перед глазами с агитплаката давних лет Отечественной войны. Не помню, в каком году точно и в какой местности моя детская память зафотографировала две картинки на едином плакате. (У художников такое выражение общей мысли, но с разных сторон двумя картинами, называется диптихом). На первой - звереподобный немецкий солдат, почему-то с губной гармошкой во рту. Он в падении одной рукой успел схватить за ногу убегающую овцу, а второй  - хлопающего крыльями гуся. И подпись из той самой пословицы: «Молодец против овец!» А на другой картинке - тот же немец, но сутрированный до карлика, с вывалившимся языком и вылезшими из орбит глазами, вдавлен в землю сапогом смеющегося здоровяка-красноармейца. И здесь же вторая половина пословицы: «А против молодца – сам овца!»  Сегодняшние знатоки плакатной сатиры, увидев такой плакат на стене или заборе, сказали бы с высокомерным пренебрежение: «Примитивное бахвальство и на примитивных рассчитано». Но такое суждение  - от примитивности самой личности судящего, не пожившего во времена того плаката, а всё знающего от лживого телевизора. При Сталине не  прошла бы в массы халтура или лубочная примитивщина. Тонкие и умные карикатурщики работали над такими плакатами. Они знали душевное состояние советских людей, их помыслы, их запросы. И голодная работница с завода, чей муж воевал где-то там в окопах, и уже вдова с сиротами, и школьник, лишённый детства, одинаково люто ненавидели немецкого зверя. И знали, именно знали, а не предполагали, что будет немцу отмщение за горе, принесённое им на нашу землю. И люди рады были, что в своём знании они не одиноки – страна с ними, с ними устами плаката. И каждый красноармеец, взглянувший на тот плакат, проникался пониманием, что с немцем – только так.  И уже в бою, убив немца, мысленно обязательно ставил себя  вровень с тем здоровяком на плакате… А о каком бахвальстве знает глупый совремённик? За всё время войны на Восточном (для Германии) фронте, начиная с Норвегии и включая Болгарию, силами Красной Армии, олицетворяемой плакатным красноармейцем-здоровяком, было убито 9 млн (без нескольких тысяч) немецких солдат, румынских и пр. Столько же на фронте погибло и советских военных. Но гнилая наша интеллигенция со времён хрущова вбивает в наши головы мысль о ничтожестве наших отцов и дедов. И о том, что каждый немец уложил наших несметно, как баранов. Я понимаю хрущова – тот ложью пинал Сталина. Я понимаю вонючих диссидентов – те зарабатывали на пропитание американские серебряники. Но не понимаю простую нашу учительницу истории, которая не знает и не хочет знать нашу историческую правду. Спроси, читающий навскидку любую, кого погибло больше? Немецких солдат или русских? И любая, с удивлением наивности твоего вопроса, искренне ответит тебе, что советских – несоизмеримо больше (не называя,конечно, цифру).  Калечат они нацию… (Да, убили немцы ещё и 18 мнл наших мирных жителей, но я здесь – о военных).

         А старичок-отставник, отошедший в сторонку – не колдовал, не пророчил, не кликушничал. Он был умным самообразованным человеком. Я хорошо знал его - отец моего товарища детства. До войны он был милиционером, в войну – работником «Смерш», после войны – следователь ялтинского КГБ. И он просто знал, что тот курящий наглец обязательно по жизни ещё проявит себя, проявит. И что естественный отбор внутривидовой борьбы обязательно отсеет его в небытие. И последнее слово, как раз об этом, оставил бывший милиционер за собою, но не громко, не ввязываясь с дураком в драку. А я с курением расстался очень давно, рассердившись как-то на чуждое мне управление мною.
     Выше я уже упоминал о первом командире своего взвода, лейтенанте Портале. И ещё немного о нём. В  жизни бывает, что иногда мимолётная встреча с посторонним человеком, то ли в вагонном купе, то ли в какой-то очереди, хорошо добавляет жизненного познания, даже как-то изменяет критерии осмыслений. Больше того – дальнейшие десятилетия жизни убеждают в оптимальной правоте случайного собеседника, и вспоминается он с признательностью, пока вообще что-нибудь вспоминается. Да и само это «пока» хорошо отодвигается в долголетие интересными общениями и познаниями.  Скажу сразу – Полтора не из тех. Год пробыл он надо мною царём и богом, с обязанностями и с неограниченными возможностями переформировать разбитного южного подростка в серьёзного офицера и в порядочного человека. И ничего… В моей памяти завис он фигляром, чужим безучастным человеком, красующимся собою. Он проводил с нами, со взводом, занятия по всем уставам Советской Армии. Не беседы, а именно занятия. На уровне преподавания одного из училищных учебных предметов. Проводил в учебные часы согласно училищного расписания, со сдачей итогового экзамена. Уставы – свод положений армейского порядка. Это и установления отношений между военнослужащими, и несение караульной службы, и строевые приёмы, и расположения в казармах. В общем - вся регламентация существования армии. По сложности – не высшая математика. Методика усвоения тоже проста. Взводный, сидел за преподавательским столом и из устава в руках зачитывал нам уставные статьи, иногда пересказывая или повторяя написанные там мысли ещё и своими словами. Всё произносимое им было понятно. Правда, и уставные конкретные мысли были проще простого. Но чего может быть трудного в усвоении статьи, обязывающей подать команду «Смирно!» при заходе в помещение начальника? Причём с оговоркой, что команду подаёт первый, увидевший входящего начальника. Что здесь не понять? Увидел входящего – кричи: «Смирно!» Вот так и взводный наш считал, что этого знать достаточно. Пробубнил статью – и перескочил бубнить следующую. Вроде всё так, правильно. Но не так. К тому времени я уже много почитал, поучился у многих замечательных педагогов. И твёрдо знал, что любой преподаваемый курс должен вдолбить в ученика обоснованные познания. Познания, которые становятся инструментом создания своей житейской ниши. В манере же лейтенантского преподавания улавливалось что-то странное. В отличие от профессиональных преподавателей он не задавался целью внести в головы своих учеников преподаваемое так, чтобы оно до конца их жизней стало составною частью мыслительного офицерского аппарата. На примере той же уставной статьи о начальнике и команды  «Смирно!» Здесь бы взводному приостановиться и пояснить будущим военным профессионалам, почему в армии так освящёнивается личность начальника. Доводы на эту тему в армии отработаны веками и настолько убедительные, что не понять их и не принять невозможно. Их бы и надо было произнести взводному… Да и ещё бы добавить уже как бы от себя, доверительно, что начальнику может перечить только очень глупый человек. И что оценивается такой окружающими дураком и самим начальником тоже. По себе знаю – очень так доходчиво… И на всю дальнейшую службу внутренне усвоили бы будущие офицеры эту святую путеводительную истину.. Да и на пенсии, уже после армии, установка такая лишней на работах бы не была… Но лейтенант не был способен на такие тонкости. Тянуло от его вычитываемых поучений скукой и банальностью. Да и ещё полное в его глазах и в мимике безразличие к тем, для кого слова его  произносились. Отчуждённость. Читающий, доводилось тебе видеть и слышать, как церковник читает псалмы над умершим? Или как цыганка рассказывает наивной дурочке о людской к ней неблагодарности и о благополучном разрешении её проблем? Вот так же  тарахтел своё нам и наш взводный.

           Здесь ещё раз хочу повториться, что в те времен в общении среди людей национальность как-то не определялась. Все были  человеками. Советскими. Но с разными, конечно, характерологическими особенностями. И только при начале активного развала Союза, проводимого советскими правителями-предателями по американским планам, специально был раскручен национальный инстинг до русофобии. Только не надо на меня топать ногами и обвинять в великодержавном русском шовинизме! Я только констатирую факт. Разве не так с народами Прибалтики,  Грузии, с Украины? (На Украине только у людей с родным от рождения разговорным диалектом малороссийским или галицийским)...  И когда ряд этносов высокомерно и безумно на радость Америке выделили себя из русского мира, из так называемой русской цивилизации, созданной всеми народами Российской империи, рельефно стали выпирать этнические особенно каждого народа. И то, что при Сталине и несколько позже по сталинской инерции воспринималось характерологическими особенностями отдельных личностей, обозначилось особенностями этническими.  Поэтому при первом знакомстве в 1952 году лейтенант Партола с первого взгляда воспринялся мною всего-навсего офицером невысоким, чернявым, подтянутым, с некоторым форсом в воинской форме, да ещё и любителем позаливаться соловьём. Теперь же, в 2016-м, сама рука моя, начинает ему характеристику с другого определяющего: молдаванин с хорошей примесью цыганской крови. А возможно, ещё проще – молдавский цыган. В документы я ему не заглядывал, но и фамилия, как я сейчас к ней пригляделся, - явно молдавская. С его слов в войну он, подросток, был воспитанником в какой-то тыловой части. А оттуда, пережив у солдатского котла войну, – в военное училище.  Был он шумным, сыпал военными афоризмами, но как-то всё попусту. И через край красовался перед нами, первокурсниками, суждениями, движениями, форсистою подгонкою форменной одежды. К нам по собственной инициативе не придирался, в душу не лез, и дальше внешнего вида, через обмундирование, в нас не заглядывал. Всю дисциплинарную работу с нами возложил на сержантов. И ни разу я не слышал от него о офицерском бытоустройстве, нацеливаний на дальнейшую нашу жизнь, на отношения с женщинами, о соблюдении офицерского престижа. И конечно, - ничего из литературы, искусства, истории. Оно для него не существовало.  Взвод наш под его командой был в училище среди остальных 48 взводов средненьким. А я в этом средненьком был средненьким курсантом. Лично мне ничего вредного или оскорбительного Партола не сделал. Если, конечно, не считать оскорбляющего безразличия. Но никогда и доброго в мой адрес не сказал. Он вообще отдельных индивидуумов во взводе не отличал. И глубоко был равнодушен не только к преобразованию нас, доверенных ему Родиной, в офицеров, но и к  дальнейшей нашей офицерской судьбе. Он был равнодушен и к интересам этой самой Родины, комплектуя её недоделанными кадрами. Цыган – это не выучка. Это – биология.  Особенно, если детство прошло в цинизме солдатской казармы и при нетрудовой каше из солдатского котла. Вот и научил он нас на среднего рядового по знанию уставов, шагистике и подчиняемасти.  А на офицеров не вложил ничего. И никак не дернулся лично меня сдвинуть из середнячков. Зато и я своими успехами ничего не вложил в его командирскую карьеру. 

           Через несколько лет, когда я поступил в Высшее Инженерное Артиллерийское училище (преобразованное вскоре в инженерный факультет Артиллерийской Академии), Портола уже учился там на предпоследнем курсе. Два года мы пересекались с ним по училищным коридорам, за исключением лагерей, отпусков, заводских практик и войсковых стажировок. Но ни разу не приостановились, не переговорили. Больше того – ни разу не поздоровались. И ещё больше – ни разу не встретились глазами.  Просто друг друга «не заметили». Я для него так и оставался «ничто». А у меня к нему естественная реакция – чувство брезгливой гадливости за это самое обо мне «ничто». И даже через 65 лет, над этими строчками, развороченной памятью вернулось ко мне ощущение глубокой неприязни.
       Здесь же скажу, что на втором курсе наши взвода были перекомплектованы (об этом попозже) и командиром моего нового стал старший лейтенант Костенко. Не думаю, что по жизни был он психопат. Но в общении с подчинёнными, при навязывании нам своей воли, в переламывании наших личностей, в наказаниях нас приходил он в состояние садистской неистовой припадочности. При нём шевеление и шёпот в строю, нечеткое выполнение строевого приёма, нотки рассуждаемости в ответах, замедление в задаваемом темпе, небрежность в одежде неотвратимо улавливались и незамедлительно карались. Как? А очень доходчиво – у Костенко мгновенно искажалось до безумности лицо, он трясся, выкрикивая команды на падения, переползания, пробежки, бесчисленные повороты и развороты на месте. Иногда наказывался только конкретно виноватый или виноватые, иногда весь взвод коллективной, так называемой, ответственностью. При этом Костенко никогда не пояснял, за что. Увидев, к примеру, что сделал в строю я неположенное шевеление, не отвлекаясь на меня, бросал только: «Курсант Панасенко, газы!» и продолжал дальше своё занятие со взводом. И со мною тоже. Только стоял я среди остальных в противогазе. Это я - о расправах мимоходных, в рабочем порядке. Но нередко во время часового послеобеденного отдыха Кастенко, появляясь в казарме, приказывал взводу одеться, взять противогазы и строем выйти на училищный двор. Было понятно – предстоит экзекуция за какую-то провинность всего взвода в целом. Да и о провинности мы догадывались. Понимали уже, «что такое хорошо, что такое плохо». И не забывали свежее недовольство взводом старшины, старшего начальника или какого-то преподавателя. А Костенко и здесь никогда не пояснял, за что поучает. И там, во дворе, приходил он в своё припадочное состояние. Лицо сводилось судорогой, трясся, команды выкрикивал на надрыве. Лично мне делалось страшно. Нет, не за свою сохранность. Страшно делалось за изкажаемость человека. В таких случаях всегда делается страшно. Вот когда режут курицу, вся куриная стая начинает в страхе метаться. Наверно, и мой страх – сродни тому куриному. Помню, как-то в Ленинграде,  уже офицером, ехал в трамвае. Конечно, как всегда, стоя. (В общественном транспорте никогда не садился. Считал позорным сидеть, когда стоят женщины и люди постарше). И вдруг молодая женщина с годовалым примерно ребёнком на руках, над которой я в трамвайной тесноте нависал, дико, по-животному, закричала и забилась в судорогах. Я автоматически, на спортивной выучке, выдернул падающего ребёнка и здесь же охватился парализующим ужасом, видя возле себя ни на что не похожее бьющееся и вопящее человеческое тело, бывшее мгновенье назад миловидною женщиной. Было страшно… Кто-то бросился к бьющейся, держали тело, что-то заталкивали в рот. Люди тогда в Ленинграде процентов на 80 были еще блокадниками или участниками непосредственных боевых действий, выжившие умением и бесстрашием. А я, сунув ребёнка в чьи-то руки, ринулся к выходу. Подальше, подальше от безумия… И уже за спиною услышал слово «эпилепсия». Слово, наверно, слышал и раньше. Но горе им обозначаемое прошло через меня впервые…

            И повторяюсь, мне становилось страшно, когда во дворе перед взводом на моих глазах облик старшего лейтенанта в перевоплощался в судорогу. Мне не были страшны его команды воздействия на нас. За рамки устава Костенко не выходил. И всегда экзекуция начиналось со: «Взвод, газы!» А затем весь обычный комплекс: «Ложись!» «Ползком вперёд!» «Встать!» «Шагом марш! Запевай» и т. д. И при нечёткости выполнения повторение и переповторение. А на нас моросил непрекращающийся мелкий-мелкий ленинградский дождик, и булыжное дворовое покрытие – в лужах и жидкой грязи. Но лично мне такая дрессировка не была ни в физическую тягость, ни в душевное глумление. Помнишь, читающий,  из Лермонтова слова неудачливого офицера-резонера Грушницкого, ткнувшего себя пальцем в грудь,: «Под этой грубой солдатской шинелью бьётся благородное сердце!» Насчёт благородства по-Грушницкому своего сердца ничего говорить не буду. (Говорит цифра 83. Это количество прожитых несъеденным лет). Но и под моею грубой русской шинелью, запачканной при переползании дворовой грязью,  находилась какая-никакая, но уже личность. И я разъярённого взводного просто и молча переигрывал, переводя всем своим существом его наказания в состязательство с ним. Был я в те годы, да и по сегодняшний тоже день с хорошею, но здоровою ленцой. И ещё был я тогда и остаюсь сегодня тоже с хорошей заряженностью на совершенствование. Конечно, почитать на диване – совершенствование в удовольствие и телу, и голове. И лень такому совершенствованию не препятствует. А вот в личное время отойти в сторонку и поотработать для воинского своего совершенствования строевые приёмы – лично мне  за всю службу в армии лень никогда не позволила. Да и по всей жизни моя лень продавливалась только суровыми необходимостями. Это и в учёбе, и в работах, и в отношениях с людьми, и в домашнем хозяйстве. Морщился, кряхтел, но себя заставлял и исполнял. И положительные результаты проделанного, совершенствующие, наполняли существо моё такими же положительными эмоциями, жизнетворящими. Так было и там, при костенковском проучительстве. Он бросал мне команды как наказания, даже как издёвки, а я их выполнение воспринимал совершенствующей тренировкой. И выполнял, как бы пользуясь подвернувшимся случаем, старательно и чётко себе уже в удовлетворённость и в удовольствие. К тому же я знал, что время у Костенко ограничено распорядком дня, что его мочит тот же дождик и что припадок оставит его раньше, чем я, 19-летний, физически устану. Этим оно и заканчивалось.

        Но Костенко был не молдавский цыган. ОН был умён и обязателен. Я не думал ни тогда, не  думаю и через 65 лет, что целью его  непослабляемого на нас прессинга были карьеристические замыслы. Нет. Он просто добросовестно, но рьяно, исполнял свой служебный долг. Как его понимал и как умел. И до нутра знал  способности, возможности и солдатские моральные качества каждого, индивидуально каждого подчинённого курсанта. И он принудил каждого из нас  досовершенствовать своё  воинское состояния до уровня его командирской способности на принуждение.  Под тем же прессингом держал он каждого из нас в учёбе, в карауле, в несении нарядов, в выполнении работ. Никто из 48 командиров училищных взводов, кроме Костенко, не выводил своих подчинённых на училищный двор для постановки им старательности, дисциплинированности, исполнительности и неписанного, но самого главного армейского – не жалеть себя. (Здесь «поставить» - типа футбольного тренерского термина: «Поставить удар ноги» или фортепьянного: «Поставить руку»). Конечно, метод или способ такой «постановки» был безрадостным. (Вместо часового послеобеденного отдыха в кровати – позорный противогаз…) Но не важен метод, как говорит мудрый русский народ, - важен результат. И до нас доходило. Доходило, что не есть мелочь минутное запоздание на урок, что не мелочь грязные на ногах сапоги. Не мелочь, раз влечёт за собою не мелочное наказание. Да и были мы молоды, были детьми сурового времени и в военные профессионалы пошли добровольно и продуманно. Мы не отбывали воинскую повинность. Мы сами хотели стать хорошими военными. И понимали, что то самое делает из нас Костенко. «Делает» неотвратимым прочувствованием невыгодности нерадивости в службе. Это «делает» было нерадостно, но необходимо и на пользу. И если бы даже тогда, вываленному в дворовой луже и в противогазе предложили перейти к любому другому из 48 училищных взводных, я бы замахал на спросившего руками: «Нет, нет!» При всех своих недостатках, я был нормальным человеком и под Костенко всей своей биологией ощущал себя в благодатной приподымаемости, в совершенствовании. И действительно, как-то незаметно, но бесповоротно, за месяц-два взвод втянулся всё делать правильно. А где было надо, - то и лихо. И даже я, со своими средними способностями  и досредними прилежаниями, умудрился под началом Костенко весь учебный год, единственный раз в жизни, проучиться без единой тройки, даже текущей.  Проучился на сталинскую четвёрку с вкраплением тех же сталинских пятёрок. Так и в училищном дипломе.  

           Наш взвод по всем показателям был признан лучшим в училище и приказом назначен знамённым. Мы выносили училищное Знамя на торжественные построения, на прохождения, на праздничные заседания в училищном клубе, в доме офицеров, в городских театрах. На те городские мероприятия шли взводом по улицам пешком, среди машин. Впереди Костенко, за ним знаменоносец со знаменем и двумя ассистентами. Следом взвод. Конечно, в парадных мундирах и с автоматами. И, конечно, всю дорогу туда и обратно под настороженными взглядами людей с тротуаров «печатали» шаг, напряжённо держали равнение. Почему настороженно? А потому, что в той дорожной суете были мы другими, казёнными, делающими своё военное дело, с недобрыми лицами. Мы не смотрелись отдельными человеками, мы воспринимались монолитом, небольшим по размерам, но сокрушающим слитностью и отрешённостью от окружения. А окружение – в основном блокадники и участники понимали: эти, сменившие, свой долг выполнят. Расстались мы с Костенко при трагических обчтоятельствах. Но о том папишу попозже.

                                           

          

                                  Продолжение в производстве.

                              И эту часть заканчиваю теми же словами древнего грека,
                           построившего Акропль: «Сделал, как мог. А кто может,
                            пусть сделает лучше». Будет полезно.
                                                                                3 января 2017 г.